Главная
Биография
Хронология жизни
Премии и награды
Личная жизнь и семья
Друзья
Произведения
Постановки
Интервью
Интересные факты
Цитаты
Фотографии
Фильмы и передачи
Публикации
Разное
Группа ВКонтакте
Статьи

Глава четвёртая. Куба, любовь моя

Он возвращался в Латинскую Америку. Сверкнули на прощание инопланетными лысинами Мохерские скалы на западе Ирландии. Всю ночь самолёт летел над пустынной, покрытой седыми разводами гребней волн, поблескивающих в лунном свете, Атлантикой. Маркес не спал. Прижимаясь лбом к холодному стеклу иллюминатора, он смотрел на бескрайний океан, на полную луну, на звёзды, которые казались ближе, чем земля, где-то впереди, и думал. Как мы знаем, он боялся летать на самолёте. Но теперь у иллюминатора не спал не поэтому. И не потому, что был лунатиком (в Париже, когда жил на чердаке, был замечен мадам Лакруа разгуливающим по крыше отеля «Фландр»). Он думал о жизни — о своём прошлом в три десятка лет, сумбурном, отнюдь не всегда наполненном содержанием и смыслом и подчинённом цели, и ещё менее ясном будущем...

Два часа назад на стойке регистрации в огромном лондонском аэропорту «Хитроу» поинтересовались его багажом. Он предъявил картонный ящик из-под бананов, в котором вёз рукописи. Объяснил, что не хотел бы его сдавать, так как бумаги могут разлететься по взлётно-посадочному полю. Женщина уточнила, шутит ли он или недостаточно хорошо изъясняется по-английски. Маркес, улыбаясь, ответил, что его английский оставляет желать лучшего, но у него действительно больше ничего нет. Подошли представители службы безопасности аэропорта, полицейский. Тщательно изучили паспорт, задержавшись на визе СССР. Он напомнил, что не въезжает, а покидает Объединённое Королевство. Небольшого роста неприметный мужчина в неброском костюме, в руках которого оказался колумбийский паспорт и который обликом и манерами напомнил неприметных людей, окружавших Габриеля и в Восточной Германии, и все дни фестиваля в Москве, и в Венгрии, осведомился, кто он вообще таков: «You are traveler?» Маркес ответил, что да, в определённом роде путешественник. Мужчина, с сомнением разглядывая бедно одетого, бледного, истощённого, небритого усача, поинтересовался содержимым коробки. Маркес ответил, что там рукописи. Отведя подозрительного пассажира в сторону, в который раз листая паспорт с первой страницы до последней и в обратном порядке, неприметный человек стал уточнять, верно ли понял, что колумбиец — писатель, что два с половиной года прожил в Европе, был в Швейцарии, Италии, Франции, Германии, у красных, даже в СССР, теперь вот побывал на территории Великобритании и уверяет, что этот ящик — всё его имущество?.. Смотрели на Маркеса, одетого в потёртые джинсы и стираную-перестираную коричневую нейлоновую рубашку (купленную ещё в Париже на «развале», стирать её приходилось порой дважды в день), так, будто подозревали в хищении Великого Могола из Британского музея...

Утром в аэропорту «Майкетия» его встречали Соледад и Плинио. После поцелуев они тоже подивились багажу, с которым прибыл из длительной загранкомандировки друг, и посмеялись над рассказом о прощальном допросе в Лондоне.

— Город Каракас был основан 25 июля 1567 года испанцем Диего де Лосада, получив название Сантьяго де Леон де Каракас, — поставленным голосом, как заправский экскурсовод, рассказывала Соледад, когда проезжали через тоннели сквозь горный массив и когда уже показались десятки тысяч крохотных домов, скопище птичьих гнёзд, налепленных прямо друг на друга. — Он расположен в красивой долине, находящейся между горной грядой Авила и частью внутренней Кордильеры северного побережья Венесуэлы, на высоте около девятисот метров над уровнем моря, средняя годовая температура двадцать три градуса. Каждый угол старых городских кварталов имеет название какого-либо события, произошедшего близ него, адреса живописны и оригинальны, например, «Опасность для Пеле по прозвищу Глаз», «Сколько влезет», «Очумелый Хосе Меченый», «Здесь Карлос угодил впросак»...

Въехав в город, сразу направились в редакцию журнала «Эль Моменто». Длинноногая улыбающаяся секретарша проводила их в кабинет владельца и главного редактора издания. Невыспавшийся, взлохмаченный, небритый, в потёртом пиджаке, да вдобавок с похмелья, Маркес едва сдержался, чтобы не расхохотаться: выражение лица Карлоса Рамиреса Макгрегора было таким же, с каким вчера Габриеля провожали на другом берегу Атлантического океана служащие лондонского аэропорта. Но, положившись на авторитетного Плинио Мендосу, Макгрегор всё же взял сомнительного колумбийца на должность редактора, притом с хорошим окладом (в месяц столько Маркес не получал никогда). И дал задание: срочно подготовить новогодний номер, тираж которого должен был превысить существующий вдвое.

Несмотря на усталость, воодушевлённый окладом, встречей с друзьями и вообще возвращением на латиноамериканскую землю (сойдя с трапа, взял горсть и пригубил), в малолитражке Габо шутил, вертел головой, глядя по сторонам, и выказывал ажитацию. Он не сомневался, что в городе Боливара и прекраснейшей Хуаны Фрейтес, спасшей ему жизнь в первые секунды после появления на свет, много красивых женщин, но чтоб настолько — можно с ума сойти, с каждой второй хочется сразу делать детей!..

И в небольшой шашлычной, куда заехали отметить приезд, уминая один стейк с кровью за другим, он всё глядел по сторонам. Соледад сочувственно констатировала факт, что в Европе он совсем изголодался и озверел, Маркес извинялся, объясняя, что за океаном, особенно в Лондоне, где обедают, когда здесь ужинают, и дают подошвы от стоптанных башмаков, он дико соскучился по родным бифштексам, по настоящей латиноамериканской говядине. Соледад спросила, получал ли он письма от Нефертити, о которой столько рассказывал во время их путешествия. Брат напомнил, что имя девушки Габо — Мерседес. Соледад согласилась с тем, что Мерседес — красивое имя, но по рассказам Габо, по фотографии сложился образ именно величественной длинношеей жены фараона Аменхотепа, скульптурный портрет которой они видели в Берлине. Маркес улыбнулся, заказав официанту на этот раз уже прожаренный кусок шейки и ещё большую кружку местного, венесуэльского пива. Соледад осведомилась, не оставил ли Габо мечты сделать свою египтянку женой фараона. Плинио, опрокинув стопку текилы с солью, уточнил, что если и не фараона, то царицей уж точно. Маркес ответил, что не оставил, что решил с первой же получки слетать за ней в Барранкилью, благо теперь рукой подать.

Поначалу брат с сестрой поселили Габриеля в пансион в районе Сан-Бернардино, населённом иммигрантами. Но вскоре пригласили в просторную квартиру, которую сами снимали. Там была огромная кухня, где Габо стал готовить по вечерам затейливые итальянские, французские, венгерские и даже русские (борщ с пампушками, макароны по-флотски, компот из сухофруктов) кушанья. Он также умело стирал бельё и убирался.

Хозяин «Эль Моменто» Макгрегор улетел встречать Новый год в Нью-Йорке, так что новогодний выпуск готовили Плинио с Габриелем самостоятельно, помогала Соледад. Просмотрев подшивку «Эль Моменто» и других журналов за 1957 год, потешившись над тем, как освещали Московский молодёжный фестиваль (во время которого охотники якобы застрелили медведя на Красной площади), Маркес сказал, что в Париже и Лондоне так иллюстрированные журналы уже не делают. Предложил для начала изменить макет. Плинио воспротивился, стал настаивать на согласовании с шефом. Но Габриель с перешедшей на его сторону поклонницей парижской моды Соледад его убедили. И за одну ночь Маркес создал современный дизайн-макет, значительно увеличив фотографии в блоке и на cover — первой обложке, убрав кружочки и виньетки, уменьшив полосу набора, чтобы дать больше «воздуха», изменив колонтитулы, шрифт, кегль и всю цветовую гамму. Плинио смотрел с ужасом и восхищением. Но когда Габо начал перерисовывать логотип, вслух размышляя над тем, не переименовать ли журнал, Плинио с криком «Да ты просто псих!» схватил его руку и заломил за спину. Хохотали. За следующую ночь Маркес написал значительную часть материалов под разными подписями и вовсе без оных. В том числе передовицу, приведшую в восторг брата и особенно сестру, которая воскликнула, что готова выступить с ней в качестве Свободы на баррикадах.

По воспоминаниям Мендосы, собираясь на пляж, куда в первый день нового, 1958 года Соледад решила отвезти Габито, «чтобы прикрыть венесуэльским загаром его бесстыдную европейскую бледность», Маркес признавался друзьям, что, ощутив вкус и аромат гуайявы, чувствует себя так, будто заново родился, но гложет недоброе предчувствие — словно придётся бежать. Соледад уверяла, что за «железным занавесом» Габо стал мнительным.

В полдень, когда они ещё не успели и доехать до пляжа, раздались канонада зенитных батарей и рёв военных самолётов. Это лётчики военно-воздушной базы в Маракае, подняв восстание против диктатуры Переса Хименеса (просто назрел очередной военный переворот), обстреливали президентский дворец Мирафлорес.

Три недели продолжались аресты, перестрелки, взрывы. Однажды утром, когда Плинио и Габриель брали интервью на улицах, в редакцию «Эль Моменто» ворвался полицейский отряд. Перевернули всё, будто что-то искали, и объявили, что журнал закрыт, помещение редакции опечатали сургучной печатью, а коллектив в полном составе, от ответственного секретаря до длинноногой личной секретарши шефа, увезли в Комитет национальной безопасности. Вскоре, впрочем, отпустили. Отмечая в редакции освобождение коллектива, Маркес говорил, что есть что-то трагикомическое, опереточное в латиноамериканских переворотах. И очень скоро жизнь как бы проиллюстрировала его утверждения. Габриель с Плинио сидели в три часа ночи у Мендосы на балконе, пили, продолжая рассуждать о диктатурах и будущем. Вдруг над городом раздался рёв авиамоторов и показалось два красных огня взлетающего над городом самолёта — это Перес Хименес с семьёй убегал в Санто-Доминго. Как потом стало известно, лицо диктатора дёргалось от нервного тика, он был взбешён, потому что его адъютант впопыхах, когда они поднимались по верёвочной лестнице, забыл у шасси самолёта чемоданчик с одиннадцатью миллионами долларов.

А потом по радио объявили о падении диктатуры, и начался праздник. «Правительственная хунта заседала в президентском зале дворца Мирафлорес, — вспоминал Маркес. — Мы, пишущие и снимающие журналисты, сидели в приёмной, ждали. Было около четырёх утра, когда распахнулись двери и мы увидели, как оттуда, пятясь, выходит офицер в полевой форме, в сапогах, заляпанных грязью, будто светлой глиной, и в руках он держал короткоствольный пулемёт. Он прошёл, лавируя между нами, оставляя на ковре комья глины, направляя пулемёт на дверь зала, где спорили члены нового правительства... Мне кажется, в тот момент я как-то по-особенному осознал, в чём состоит суть, таинство власти... Сбежав по лестнице, офицер в грязных сапогах со своим ручным пулемётом сел в машину, помчался в аэропорт и навсегда улетел из страны».

Приехав в редакцию, Плинио и Габриель сами по городскому радио сообщили о выходе «чрезвычайного, правдивого, отвечающего на все наболевшие вопросы» «Эль Моменто». Началось распространение хранившегося на складе типографии новогоднего выпуска журнала. Его сразу стали раскупать по всему городу и в провинции. На перекрёстке малолитражку Плинио остановил патруль бойскаутов с повязками на руках. Молодые люди сообщили, что у площади был расстрелян «Форд», в котором ехала женщина с ребёнком, погибли оба. Они повторяли: «Расстрелян!.. Из "Томпсона"!.. Оба!..»

Ещё мгновение назад хоть и сдержанно, но ликовавший Маркес побелел и откинулся на спинку сиденья. «Ни один мускул не дрогнул на его лице, — вспоминал Плинио. — С таким же неживым, каменным лицом он садился обычно в самолёт. С годами я понял, что тот его необычный, какой-то исконный, от предков, мистический страх, нет, настоящий ужас был напрямую связан с его литературной судьбой. Он — или кто-то внутри него — не мог позволить себе погибнуть, пока не сделано главное в жизни, к чему был призван свыше. Поэтому всякий раз перед посадкой в самолёт Габо обязательно должен был крепко выпить, и случалось, что по трапу его надо было сводить под руку. А после фурора "Ста лет одиночества" и тем паче выхода "Осени Патриарха" Гарсиа Маркеса словно подменили — он перестал бояться и спокойно садился в любой самолёт, как в такси».

Соледад специально разъезжала по Каракасу и наблюдала за тем, как раскупают журнал, выслушивала хвалебные и восторженные отклики по поводу содержания, в особенности «революционной передовицы», и дизайна. Рекордный для Каракаса стотысячный тираж был распродан до единого экземпляра.

Чувствуя себя причастной к победе, Соледад рассказывала, что их журнал покупают и дети, и старики, чтобы осталась память об этих днях, которые уже не повторятся. Маркес, довольно улыбаясь, говорил о том, что в Латинской Америке, к сожалению, с завидным постоянством повторяется всё: перевороты, диктатуры, новые перевороты... Радует, конечно, что журнал понравился. Но сколько журнал существует — неделю, две? Ну будут хранить его, потрёпанный и пожелтевший, на этажерке, а во время очередной уборки выбросят макулатуру... Нет, говорил он, надо браться за книгу. Соледад, не выпуская из рук новогодний «Эль Моменто», возражала: большинство книг — тоже макулатура. Но Маркес твердил, что настоящая книга остаётся, что бы ни говорили. Соледад саркастически интересовалась, что он имеет в виду, говоря «настоящая книга», уж не Библию ли, не «Дон Кихота», и не постигла ли Габо мания величия. Но тот вполне серьёзно отвечал, что всё больше приходит к выводу, что без этой мании ничего великого на этом свете не создавалось, и кто-то ведь задумал и создал Библию, но трудно себе даже вообразить уровень тех амбиций...

У прилетевшего из Нью-Йорка, где якобы «был с теми, кто руководил из Штатов свержением диктатора», владельца «Эль Моменто» Макгрегора отчёт о проделанной друзьями работе и финансовые результаты (не только от продажи тиража, объём рекламы на будущий номер увеличился втрое!) вызвали двойственное чувство: радости и ревности. Он сказал, что парни неплохо поработали, но смущает то, что в Каракасе его журнал называют журналом иностранного легиона: мол, делают колумбийцы и баски. И, чтобы избежать кривотолков, он берёт в штат двух заместителей главного редактора — венесуэльцев, а Маркес с Мендосой будут им подчиняться. Но за выпуск поблагодарил, сказал, что не лучший, но и не худший получился номер, есть «удачные заметки».

Актуальны, энергичны, точны по своему посылу были написанные в ту пору Маркесом для «Эль Моменто» статьи, репортажи, фельетоны: «Каракас без воды», «Колумбия: выборы начинают играть свою роль», «Преследуемое поколение», «Лишь двенадцать часов для спасения»... По утрам в ожидании газеты у киосков выстраивались очереди.

Соледад уверяла, что Габо журналист от Бога, но в нежную улыбку её всё чаще вкрапливалась печаль. Однажды на рассвете выскочив на балкон, Маркес вскричал, словно петух: «Я назову роман в честь тебя, Соледад — "Sien anos de soledad"!» Она поинтересовалась, не сошёл ли он с ума, но вспомнила, как в машине по дороге в Германию пьяненький Габриель всё твердил: «Соледад... одиночество...» Сказала, что его уже тринадцать лет ждёт невеста с египетскими глазами, а он — «Soledad»...

В конце марта, получив обещанные Макгрегором деньги, взяв отпуск, Маркес улетел в Барранкилью. С тем, чтобы обвенчаться. Ему было тридцать лет. Как не вспомнить Пушкина, за сто тридцать лет до того на противоположном краю света, где лёд не считается чудом, написавшего будто и про нашего героя:

Блажен, кто смолоду был молод,
Блажен, кто вовремя созрел,
Кто постепенно жизни холод
С летами вытерпеть умел;
Кто странным снам не предавался,
Кто черни светской не чуждался,
Кто в двадцать лет был франт иль хват,
А в тридцать выгодно женат...

Мерседес Ракель Барча Пардо родилась 6 ноября 1932 года в селении Маганга, затерянном среди малярийных болот на берегу Магдалены. Её отец был иммигрантом из Египта, из Александрии, по образованию фармацевт, имел аптеки, приносившие небольшой, но стабильный доход. «Мой дед был чистокровный египтянин, — вспоминала Мерседес. — Он сажал меня на колени и, качая, пел мне по-арабски. Он всегда носил белую сорочку с чёрным галстуком, золотые часы и соломенную шляпу а-ля Морис Шевалье». Мать её — колумбийка. Семья часто переезжала, Мерседес училась в религиозных школах, всегда была одной из лучших учениц. Диплом бакалавра она получила в 1952 году в городке Медельин. С детства Мерседес любила природу — зверей, птиц, насекомых, мечтала стать биологом. Но до того как за ней приехал Габриель, работала провизором в аптеке у отца.

«Я познакомился с Мерседес в Сукре, где жили наши родители и куда мы приезжали на каникулы, — рассказывал через много лет Гарсиа Маркес. — Ей было всего тринадцать лет (по другой версии, девять. — С.М.), когда однажды на танцах в городском саду я сделал ей предложение. Конечно, не всерьёз, просто сказал это, соблюдая условности, необходимые в те времена, чтобы обзавестись невестой. Не помню, может быть, под впечатлением какой-то книги, фильма или кем-то рассказанной истории, но почему-то захотелось иметь невесту. И Мерседес должна была понять, что это не более чем условность, тем более что виделись мы потом очень редко и всегда случайно. Мы не были помолвлены, мы просто терпеливо и без томления ждали того, что нам предназначено. Мы знали, что рано или поздно условность обретёт под собой реальную почву».

Возможно, само это явление — Мерседес — одно из величайших чудес в жизни Маркеса. Снова — в который раз! — роль случая в жизни нашего героя. Судьбы. А точнее — женщины. Он, семнадцатилетний «ходок», поцеловал руку тоненькой большеглазой девочке Мече. И сказал: «Я сейчас понял, что все стихи, которые написал, были посвящены вам. Будьте моей женой!» Она была в возрасте Джульетты. И, восприняв всерьёз это предложение, как, возможно, воспринимали такие вещи её далёкие предки в Древнем Египте, глядя в глаза Габриелю, ответила: «Я согласна. Только, если позволите, я закончу школу».

Она дождалась. Она знала о похождениях Габриеля, о романе с испанской актрисой в Париже (через много лет, познакомившись с Тачией, она изумится, как он мог отказаться от такой женщины), но ждала. А вот теперь, в пятницу 21 марта 1958 года, в чёрном костюме и галстуке стоя с родными и друзьями у входа в церковь Вечного Спасения, он её не мог дождаться. Прошло четверть часа, сорок минут, час... Друзья успокаивали, пытались отвлечь шутками. Но он молчал, не зная, что и думать, и мысленно прокручивал, как киноленту, всю свою непутёвую тридцатилетнюю жизнь, внутренне исповедовался, хотя никогда прежде, по его признанию, этого не делал. Вспоминал библейские заповеди, внедрённые ему едва ли не в подкорку головного мозга ещё в раннем детстве дедом-полковником, и понимал, что если дед за свою долгую бурную жизнь нарушил их все или почти все, то он, Габриель, — уже, по крайней мере, половину. И поэтому если бы Мерседес не явилась в церковь, для него это не стало бы полной неожиданностью. Подошёл Габриель Элихио Гарсиа, отец, обнял, потрепал сына по загривку, чего раньше не бывало, вспомнил, как тридцать два года назад он так же сходил с ума и предполагал самое худшее, ожидая опаздывавшую к венчанию Луису, будущую мать Габо. Отец рассказал, что настолько боялся полковника до последней минуты, что купил небольшой пистолет, помещавшийся в кармане пиджака, и, помня о том, что произошло в дождливый день Пресвятой Девы Пилар у церкви в Барранкасе (напомним, дед застрелил человека), даже на венчание захватил пистолет.

Опоздав на полтора часа, Мерседес появилась. Выяснилось, что портнихе пришлось перешивать и подгонять под худенькую фигуру невесты подвенечное платье её мамы.

Возле церкви и во время венчания эта двадцатишестилетняя девушка по имени Мерседес, вылитая Софи Лорен, как сказал брат, казалась Габриелю чужой, почти незнакомой. Но он отгонял от себя эти мысли, пытаясь вникнуть в истинный смысл слов венчавшего их священника. И была первая брачная ночь. Молодые, будучи по латиноамериканским меркам для брака уже не очень молодыми, привыкали друг к другу. На третий день отправились в Венесуэлу.

В самолёте, глядя через иллюминатор на закат, Мерседес спрашивала, что удивительного в том, что она его дождалась, ведь она дала слово. Интересовалась, много ли женщин у него было — и дома, и в Европе. А он, целуя её, говорил, что всё, что было прежде, лишь укрепляло его уверенность в том, что лучше её не найти, потому что лучше не бывает. И всё-таки ему интересно — и как писателю, и как мужчине: каким чудом ей, такой молодой, красивой, с такой фигурой, удалось дождаться его. Но Мерседес, потом вспоминал Маркес, отвечала, что просто ждала и что все вокруг знали об обещании, которое она дала, а если не знали, то она ставила их в известность. Габриель уверял, что недостоин её, что у церкви, когда ждал, отдавал себе отчёт, что она будет права, если не приедет на венчание, но готов был «башку разбить об угол», друзья — Альваро, Херман, Алехандро, Альфонсо еле удержали. Она спрашивала, что же он такого натворил в жизни, не грех ли взял на душу. Он отвечал, что виновен в том, что заставил её ждать целых тринадцать лет, но теперь она будет счастлива, он клянётся. Он станет писать рассказы, закончит роман, который раньше назывался «Дом», обещал написать настоящую книгу о диктаторе, которую уже видит, так хорошо представляет главного героя, будто с ним лично знаком. И, помолчав, глядя на горизонт, тихо сказал, что к сорока годам напишет самый лучший роман, который всё затмит. Но надо потерпеть. И её, его жену, и их будущих детей этот роман сделает счастливыми, он даёт слово. Он обещает завалить её золотом — класть будет некуда...

(Именно эту фразу Маркес повторит в романе «Сто лет одиночества», вложив её в уста непоседливого Хосе Аркадио Буэндиа, выменявшего у цыган магнитные бруски.)

— Я верю тебе, — отвечала золотоокая в заходящих лучах солнца Мерседес.

Маркес научил молодую жену готовить (живя с мамой, Мерседес была не слишком в этом искусна), притом не только традиционные латиноамериканские блюда, но и французские, итальянские и даже баскские, индийские и китайские. Научил быстро и эффективно убираться в доме — они сняли квартиру с хорошим видом из окон неподалёку от Плинио и редакции. Он растолковал ей, что к чему в его уже весьма многочисленных рукописях, к которым Мерседес отнеслась с таким пиететом, таким благоговением — как к ценнейшим папирусам, Книге мёртвых Хунефера, — что ему стало не по себе. И в ту минуту он окончательно понял, что она, полагаясь только на него, ему верит. В него — верит. Что-то в нём чувствует исконным, возможно, древнеегипетским или ещё гораздо более древним и верным чутьём — женским.

Крупнейшая газета «Насьональ», главным редактором которой был писатель, мэтр Мигель Отеро Сильва, объявила вселатиноамериканский конкурс на лучший рассказ и лучший репортаж. Плинио уговаривал Габриеля участвовать в конкурсе, аргументируя тем, что редактор известен левыми политическими убеждениями и «вообще свой и хорошо ориентируется». Уверял, что премии за ними, его, Мендосы, репортаж и рассказ Габо наверняка будут признаны лучшими, никто сейчас сравниться с ними не может.

Чувствуя себя обновлённым после женитьбы, Маркес не пожелал выступать со старыми рассказами, решив представить новый — «Сиеста во вторник». В этом коротком рассказе, написанном за несколько ночных часов, пока молодая жена спала в сладостном изнеможении, есть нечто моцартианское. И потом, после Нобелевской премии, автором и большинством критиков он считался одним из лучших, если не лучшим его рассказом.

Сюжет, как в большинстве рассказов Маркеса, внешне прост. В городок, где убили сына, едет женщина с двенадцатилетней дочкой. Одеты они бедно, в строгий траур. В облике женщины «ощущалось подчёркнутое спокойствие человека, привыкшего к бедности». По дороге в вагоне третьего класса перекусывают — сыр, маисовая булка и сладкая лепёшка.

Автор постепенно, как бы вместе с прибывающим поездом (классическая начальная мизансцена мирового кинематографа — фильм Огюста и Луи Люмьера «Прибытие поезда на вокзал Ла-Сиоты», 1895), вводит в атмосферу рассказа, точными мазками рисуя пейзаж.

«Поезд вышел из подрагивающего коридора, образованного ярко-красными скалами, и углубился в симметричные и бесконечные банановые плантации; воздух стал влажным, но и здесь всё равно ещё не ощущалось моря. Едкий дым проник сквозь вагонное окно. По узкому шоссе, идущему параллельно железной дороге, тащились повозки, запряжённые быками, нагруженные зелёными банановыми гроздьями. <...> На станции не было ни души. На другой стороне улицы, где на тротуар отбрасывали тень миндальные деревья, была открыта только бильярдная. Городок плыл в знойном мареве...»

Они сошли с поезда и, «стараясь быть всегда в тени от деревьев и не нарушать сиесту, женщина и девочка прошли весь городок. Они направлялись к дому священника...». Священник, как и весь город в это пекло, спал. Но женщина была настойчива, хотя и внешне спокойна. Она попросила ключи от кладбищенских ворот. И пояснила, что хотела бы навестить могилу Карлоса Сентено.

«Священник явно не понимал.

— Это вор, которого убили здесь на прошлой неделе, — сказала женщина всё тем же ровным тоном. — Я — его мать.

Священник внимательно посмотрел на неё. Она глядела ему прямо в глаза, со спокойным превосходством, и священник смутился. Он опустил голову и начал писать...»

За несколько дней до этого в нескольких кварталах от дома священника сеньора Ребека, одинокая вдова, услышав сквозь шум дождя, что кто-то пытается с улицы открыть дверь её дома, поднялась с постели, отыскала на ощупь в платяном шкафу старый револьвер, из которого никто не стрелял со времени полковника Аурелиано Буэндиа, и вышла в прихожую. «Ведомая не столько звяканьем замка, сколько страхом, накопившимся в ней за двадцать восемь лет одиночества, она определила внутренним зрением не только место, где была дверь, но и точную высоту, на которой находился замок. Сжала револьвер обеими руками, зажмурила глаза и нажала на собачку...»

Она застрелила Карлоса Сентено, единственного сына приехавшей в городок женщины.

«— Вы никогда не пытались наставить его на честный путь?

Женщина ответила, только окончив расписываться:

— Он был очень честным.

Священник поочерёдно взглянул на женщину и на девочку и с жалостливым изумлением убедился, что они и не собираются заплакать.

Женщина продолжала всё тем же ровным тоном:

— Я ему говорила, чтобы он никогда ничего не смел красть, как бы сильно ни был голоден, и он слушался меня. Раньше, когда занимался боксом, он, ослабевший от ударов, по три дня отлёживался в постели.

— Ему выбили все зубы, — сказала девочка.

— Да, — подтвердила мать. — У каждого куска, съеденного мной, был вкус ударов, которые получал мой сын по субботам вечером...

— На всё воля Господня, — сказал священник».

У дома священника собрались люди и смотрели на женщину с девочкой. Священник предложил подождать до вечера или выйти через внутренний двор, сестра священника дала зонтик от солнца.

«— Спасибо, — ответила женщина. — Нам и так сойдёт.

Она взяла девочку за руку и вышла на улицу».

На этом рассказ кончается. Очень короткий, на несколько страничек рассказ. И по-прежнему слышен в нём великий североамериканец Хемингуэй — но присутствует настолько мощный, уже маркесовский подтекст, вплетённый в неповторимо переданную атмосферу, что именно «Сиесту во вторник» автор этих строк вспомнил, увидев уже в 2000-х годах в селе Городня Тверской области в жаркий июльский полдень женщину на церковном кладбище над излучиной Волги, стоявшую с девочкой у могилы недавно застреленного бандитского авторитета по фамилии Заморин. И зевающего после сытного обеда батюшку увидев... Казалось бы, где колумбийский городок с неким Карлосом Сентено, Ребекой, полковником Аурелиано Буэндиа, а где Городня Тверской области с бандюганом, носящим гордое погоняло Замора! Но их объединяет Маркес.

...На конкурсе ни репортаж Мендосы об аристократе-коммунисте Густаво Мачадо, ни рассказ Маркеса не были отмечены никак. Плинио проиграл спор на бутылку «Гаваны-клаб», которую друзья и распили, обсуждая события на Кубе.

В Каракасе Маркес взял интервью у сестры лидера кубинских повстанцев Эммы, которое было опубликовано в «Эль Моменто» 18 апреля 1958 года под заголовком «Мой брат Фидель». Сестра поведала читателям, что любимое блюдо Кастро — спагетти, он сам готовит «лучше итальянцев». «"Он простой человек, — говорит его сестра. — Хороший собеседник, а главное, умеет слушать, с неугасаемым и неподдельным интересом может слушать любой разговор". Способность принимать близко к сердцу заботы и проблемы товарищей вкупе с железной силой воли, видимо, и есть сущность его натуры». Отметим, что после публикации интервью с Эммой кубинцы стали регулярно снабжать Маркеса информацией, которую он публиковал в журналах и газетах, где работал, порой и без согласования с руководством.

Пятнадцатого мая 1958 года в Каракас с официальным визитом прибыл вице-президент США Ричард Никсон. В аэропорту вице-президента, представлявшего администрацию Эйзенхауэра, ожидала торжественная встреча. Но когда чёрный лимузин проезжал по беднейшим кварталам, полетели бутылки, яйца, гнилые фрукты, дохлые крысы, рваные башмаки... Машину пытались остановить. На перекрёстке имени «неистового Педро и хромой ненасытной Марго» это почти удалось, и, если бы не полиция, Никсона могли выволочь и вздуть, а то и пришибить. После столь тёплой «протокольной» встречи корабли военно-морского флота США были срочно направлены к берегам Венесуэлы.

Владелец журнала «Эль Моменто» Рамирес Макгрегор написал низкопоклонническую передовицу, в которой приносил извинения и заверял лично мистера Никсона и в его лице все Соединённые Штаты в полной преданности. Подпись свою под передовицей Макгрегор не поставил. По сложившейся за последние месяцы традиции эта статья могла принадлежать перу Маркеса, который тоже подписи чаще не ставил. И Плинио с Габриелем решили в последний момент, уже в типографии, всё-таки поставить под передовицей фамилию редактора. Когда сигнальный номер положили на стол перед Макгрегором, того чуть не хватил удар. Был вызван на ковёр Мендоса. Брызжа слюной, с перекошенным лицом хозяин орал на Плинио как резаный, обвинял в предательстве и терроризме, а потом, не удержавшись, бросился с кулаками. Мендоса послал Макгрегора «аль карахо» (на три буквы).

На лестнице он встретил Маркеса и всё рассказал. Тот воспринял информацию с юмором, объяснив свою улыбку, возмутившую Мендосу (мол, ты-то писатель, а мне что делать?!), что и Макгрегора можно понять, его могут обвинить в том, что он «вылизал и встал раком перед Штатами», а на них, Габриеля и Плинио, свалить вину не удастся. На следующий день Маркес тоже написал заявление об уходе. А вслед, в знак солидарности с друзьями, — и большинство сотрудников редакции «Эль Моменто», даже длинноногая секретарша Лили, которую, по её словам, «Макгрегор уже затрахал». И Плинио, как делал это всегда, принялся устраивать коллег на работу — кого в газету, кого в журнал, кого на радио... Повторив крылатую фразу, брошенную секретаршей, но не столько по отношению к Макгрегору, сколько ко всей второй древнейшей профессии, Габриель сообщил, что берёт творческий отпуск на неопределённое время.

С июня по ноябрь он работал над прозой. Окончательно выправил и отточил повесть «Полковнику никто не пишет», к которой «вроде бы кое-кто кое-где» начал проявлять интерес. (За полгода до того, в декабре 1957 года, «широко известный в узких кругах» боготинский журнал «Эль Мито» («Миф») напечатал «Полковника», но публикация прошла незаметно.) Написал рассказы, которые вошли потом в предвестник романа «Сто лет одиночества» — сборник «Похороны Великой Мамы» (1962): «Незабываемый день в жизни Бальтасара», «Искусственные розы», «Вдова Монтьель», «Один из тех дней», «У нас в городе воров нет»...

С каждым рассказом Маркес делал заметный шаг вперёд. А осень 1958-го стала для него своеобразной «болдинской осенью». Он по-прежнему извлекал сюжеты из своего кладезя, волшебного сундучка — неиссякаемого романа «Дом», от которого уже мало что оставалось. Но сюжеты претерпевали метаморфозы, обращались в короткие филигранные произведения, большинство из которых через десять лет будут переводиться на десятки языков и признаваться критиками всего мира маленькими шедеврами.

Он продолжал творить свою страну. Рассказы перекликаются, «перемигиваются», как говорил сам Маркес, между собой, нередко стрела, выпущенная в одном рассказе, достигает цели в другом. Так, в рассказе «Незабываемый день в жизни Бальтасара» появляется сеньор Хосе Монтьель, уклоняющийся от споров, потому что доктор запретил ему волноваться. А рассказ «Вдова Монтьель» свидетельствует о том, что причиной скоропостижной смерти этого благоразумного господина явилась как раз вспышка гнева.

Возможно, именно с рассказа о «Великой Маме», которой принадлежали «христианская мораль, валютный голод, право на политическое убежище, коммунистическая угроза, верный курс правительства, растущая дороговизна, обездоленные классы, послания солидарности...» и на похоронах которой, куда является герцог Мальборо в тигровой шкуре (как витязь у Руставели), дюжие стрелки-арбалетчики расчищают представителям власти дорогу, — начинается разрушение, как скажет Маркес, «демаркационной линии между тем, что казалось реальным, и тем, что казалось фантастическим, ибо в мире, который я стремился воплотить, этого барьера не существовало».

На похороны Великой Мамы приезжает папа римский, что казалось невероятным. Но через одиннадцать лет папа римский действительно посетил впервые в жизни Латинскую Америку и даже побывал в Колумбии.

«Когда я писал "Похороны Великой Мамы", — рассказывал Маркес, — президент страны был высок и костляв, и, чтобы избежать намёка на его личность, я изобразил своего президента кургузым и лысым, — но штука в том, что президент, который ныне принимал папу в Колумбии, оказался, волею судьбы, кургузым и лысым».

Но отдавать себя исключительно просиживанию за машинкой сутками напролёт Маркесу ни в юности, ни теперь, когда остепенился и жена создавала условия (у неё обнаружился великий дар для совместной жизни с писателем — отсутствие женской разговорчивости, напротив, она отличалась «молчаливостью Сфинкса»), не позволял темперамент. Он продолжал обучать супругу кулинарному искусству, водил на дальние прогулки, смотрел новые кинофильмы, участвовал в деятельности литобъединения «Сардио», собиравшегося в кафе «Ирунья», где не хватало столиков, сидели на полу.

Но как ни нравилась Маркесу жизнь свободного художника — Мерседес была уже беременна. И поэтому всё настойчивее он просил друга Плинио подыскать ему «денежную работёнку более-менее по специальности». Ещё живя в Париже, Маркес высылал свои репортажи Плинио, чтобы тот пристраивал. Мендоса публиковал материалы в том числе и в изданиях крупного газетно-журнального картеля магната Каприлеса, которому эти оригинальные корреспонденции из Европы нравились. Теперь Плинио (что бы делали гении без таких!) пошёл на приём к Каприлесу, в одной из новых газет которого, «Эль Мундо», сам устроился, и в красках представил Маркеса, сумевшего «буквально за двое суток удвоить тираж "Эль Моменто"». Босс сказал, что есть место шеф-редактора в одном его журнале, который необходимо раскручивать. Но поинтересовался, не смутит ли рекомендуемого писателя то, что придётся работать в журнале «Венесуэла графика», который завистники прозвали «Венесуэла порнографика». Плинио ответил, что его друга после парижской школы ничем не смутишь. И на другой день Маркес вышел на работу.

Над столом главного редактора журнала «Венесуэла графика» висел плакат: «Самая быстрая мысль — это ножницы!». Однако мысли энергичного каталонца работали преимущественно в одном направлении: конкурсы красоты, проводимые в Венесуэле повсюду (редактор и пикантными фотосессиями предпочитал руководить непосредственно). Через пару недель Маркес, на этот раз уже в качестве репортёра, ознакомился со злачными заведениями Каракаса и пригородов. Домой возвращался под утро, с красными от недосыпания глазами и часто «не в форме». Но Мерседес не роптала: целовала обросшего за сутки колючей щетиной мужа и отправлялась варить кофе. Журналы, в которых публиковались хоть и без подписи, но узнаваемые репортажи о премьерах, конкурсах красоты, ресторанах, дансингах, клубах, он жене сам не показывал. Единственным, что в именуемом читателями журнале «Венесуэла порнографика» (тогда самом популярном еженедельнике) было, по мнению Маркеса, пристойным — зарплата.

Да и кроме зарплаты, гонораров есть определённые преимущества у корреспондента раскрученного, пусть и с явной желтизной, журнала — в этом наш герой вскоре убедился.

Вечером 18 января в редакцию вошёл длинноволосый, худощавый молодой человек в армейских ботинках. И с порога заявил, что он с Кубы, от Фиделя. Довольный произведённым эффектом, он пояснил, что прибыл в Каракас с личным поручением Фиделя Кастро доставить корреспондентов ведущих газет и журналов Венесуэлы в Гавану на процесс «Правосудие Свободы». Вылет на кубинском военном самолёте через час. Он проговорил это громко, таким «революционным» тоном, что сомнения были неуместны. Маркес бросился звонить Плинио...

...Новый, 1959 год Плинио и Соледад встречали в квартире у Габриеля и Мерседес. Под утро сидели на балконе, выходящем на площадь, и поднимали стаканы с неразведённым кубинским ромом за победу революции на Кубе. По площади и прилегающим улицам раскатывали, мигая фарами, гудя на разные лады клаксонами, автомобили, переполненные людьми с кубинскими флажками, в шарфах и платках цветов кубинского флага. Всюду обнимались и целовались. Соледад сказала, что такое впечатление, будто сборная Венесуэлы по футболу выиграла чемпионат мира. Плинио ликовал, восклицая, что произошедшее в Гаване — потрясающее, эпохальное событие: маленький партизанский отряд, в котором в какой-то момент оставалось лишь двенадцать человек, как апостолов, в конце концов победил, совершил революцию! Маркес спросил, помнит ли Плинио, как они сидели в Париже на бульваре Распай с кубинским поэтом Николасом Гильеном, который, получилось, был прав. Плинио, махая руками в ответ на приветствия с площади, кричал, что прав был на все сто. Возбуждённый Маркес задавался вопросом, что, может, действительно кончилось время диктаторов: Хуан Доминго Перон пал в 1955 году, Мануэль Одрия — в 1956-м, Густаво Рохас Пинилья — в 1957-м, затем Маркос Перес Хименес, и вот — кубинский сержант-генерал Батиста. С государственной казной в восемьсот миллионов долларов и пятьюдесятью чемоданами бриллиантов Батиста драпанул к собрату-диктатору Трухильо в Доминиканскую Республику, но и тому недолго осталось. Соледад говорила, что «все эти диктаторы — необразованные, тупые. Их ставили кукловоды — земляки-олигархи, а чаще воротилы из Штатов. И вот впервые выбор сделали сами люди, притом не рабочие, на которых ссылались в Восточной Европе, на эту пресловутую диктатуру пролетариата, не крестьяне, а студенты, которые всегда мыслят свежо, по-новому — вот что важно! Во главе революции в Гаване — молодой высокий симпатичный юрист с университетским дипломом!». Плинио восклицал, что многое бы отдал, чтобы оказаться на Кубе, где решается судьба Америки. Маркес сказал, что ему кажется, что в Гаване решается и их судьба.

В первые дни 1959 года СМИ трубили — перепечатывая статьи и фоторепортажи из американского журнала «Newsweek» и прочих — о массовых расстрелах в Гаване. По сообщению корреспондента Хью Томаса, во рву гаванской крепости Ла-Кабанья, где размещался революционный трибунал, были расстреляны сотни солдат и полицейских.

...И вот вечером 18 января Маркес позвонил и проорал в трубку, что в редакцию явился соратник Фиделя и они с Плинио срочно вылетают в Гавану!

Военный самолёт был старым, двухмоторным, дребезжащим, продуваемым сквозь щели, кашляющим, «провонявшим мочой» и в любое мгновение готовым заглохнуть. Журналисты, как водится, пили, шутили по поводу того, что останется от летательного аппарата, когда он грохнется об землю или уйдёт под воду, — летели над Карибским морем. «Маркес сидел бледно-зелёный, всё время полёта молчал, — вспоминал Мендоса. — И только прикладывался к бутылке рома. Я пытался его как-то отвлечь, но он, увидев, что за иллюминатором вдобавок ко всему сверкают молнии, вообще чуть не потерял от ужаса сознание. "Вот ты женишься, тогда узнаешь!.." — твердил Габо, сжимая подлокотники кресла, но думал, как мне кажется, о ненаписанном, о незаконченном...»

— В любой стране Латинской Америки присутствует элемент абсурда, — рассказывал Маркес нам, гаванским студентам. — Без этого невозможно представить Колумбию, Венесуэлу, Уругвай, Чили, Боливию... Но я хорошо помню свои первые впечатления от Гаваны — там был, как показалось поначалу, абсурд в чистом, наивысшем проявлении, какой-то очистительный и гениальный абсурд! Нищие чёрные кварталы с дивными названиями — например, Эль Пало Кагао (Палка, измазанная дерьмом) или Йего э Пон (Приди и вставь) — там в любое время дня и ночи можно было найти проститутку на любой вкус всего за доллар. И район Мирамар с богатейшими виллами — зеркала, мрамор, цветы, бассейны, сверкающие на солнце лимузины... А яхт-клубы, а казино, а бордели, равным которым тогда не было, пожалуй, нигде в Центральной и Латинской Америке, тем более в ханжеских США, потому что там жёны, дети, церковь, библейские заповеди! А тут — никаких заповедей, никаких богов! В Гаване Штаты обустраивали собственный шикарный курорт, где можно было отрываться по полной программе! Нам рассказывали об оргиях, которые там устраивались с участием знаменитостей! По крайней мере треть женского населения работала на улице: мы разговаривали с проститутками, и они, да и все, считали древнейшую профессию достойной, даже уважаемой. Ну что с того, если жена и мать, наделённая от природы привлекательной внешностью, за которую мужчины готовы платить, при том, что муж сидит без работы, приводит мужчин? Да ничего. Муж берёт у жены выручку, подсчитывает и отправляется в ближайшую бодегу на углу пропустить с такими же, как он, у которых жёны зарабатывают, по стаканчику, выкурить сигару... А рестораны! «Эль Бохио» с хижинами под крышами из пальмовых листьев, с разноцветными гирляндами в зарослях! А кабаре «Тропикана», которое повсюду массированно рекламировалось! Там была юная солистка — Жар-птица! Вся в искрящихся, фосфоресцирующих павлиньих и страусовых перьях, она пела, танцевала на сцене и между столиками и вдруг, присев какому-нибудь миллионеру на колени, от чего тот готов был сойти с ума и купить весь ресторан, воспаряла в подсвеченные кроны деревьев, где сладкоголосо щебетали птицы и на ветвях сидели обнажённые умопомрачительные фурии-мулатки!.. Можно понять янки — им, конечно, было что терять на Кубе, когда пришёл Фидель!..

Латиноамериканских журналистов поселили в отеле «Ривьера» на гаванской набережной Малекон. Маркесу достался номер с видом на океан. Мини-бар был заполнен бутылками пива, колы, содовой, бутылочками рома, виски, водки, вина. Прежде Маркесу не доводилось пользоваться мини-баром. Поразило и то, что не надо было платить за напитки и угощения в барах и ресторанах — лишь расписаться в счёте. Плинио Мендоса не исключает, что именно в гаванской «Ривьере» Маркес «впервые стал осознавать, по-настоящему ощутил, что значат деньги и как хорошо на них можно жить».

Ровно двадцать лет спустя, в 1979-м, оказавшись на Кубе в качестве студента-стажёра Гаванского университета, автор этих строк интересовался первым приездом Маркеса и вообще всем, что связано с его именем. Страна, конечно, была уже другая, многие очевидцы революции или умерли, или эмигрировали. Но некоторые из кубинских знакомых вспомнили и те дни эйфории, многосуточного карнавала, и приезд иностранных журналистов, и «Правосудие Свободы». Народный поэт Кубы Николас Гильен, глава UNIAC — Союза писателей и деятелей искусств Кубы — мне доводилось с ним встречаться; знаменитый тровадор — бард, исполняющий свои песни под гитару Пабло Миланес, с которым меня познакомила доминиканка Мину Мирабаль; политический обозреватель правительственной газеты «Гранма» Роландо Бетанкур, с кем вскоре довелось работать над советско-кубинским фильмом, названным мною строчкой из стихотворения Гильена «Взошла и выросла свобода»; и ещё мама Роса, содержательница подпольного гаванского борделя для иностранцев, — во время революции 1959 года она была одной из самых востребованных проституток Гаваны, сразу признавшая барбудос.

— Да, я присутствовал на стадионе во время «Правосудия Свободы», — сказал Гильен. — Судили врага народа полковника Бланко, приспешника диктатора Батисты. У него были руки по локоть в крови! И его приговорили к высшей мере наказания! Его судили по закону! — прокричал Гильен.

— ...И было что-то потрясающе величественное, древнеримское!.. — перебирая гитарные струны, вспоминал тровадор «пронзительный и нежный», как его называли критики, Пабло Миланес, не способный обидеть и мухи.

— ...Я был студентом, и репортаж о «Правосудии Свободы» был одним из моих первых, — рассказывал Роландо Бетанкур. — Полный стадион, толпились в проходах. В виновности полковника никто не сомневался, привели свидетельства очевидцев и жертв его карательных операций... Конечно, некоторые отступления от закона революционным трибуналом имели место. Но время какое! Лично я с Маркесом не встречался, но помню его. И суд над полковником, конечно, произвёл на него впечатление. Ты знаешь, что первый вариант его «Осени Патриарха» строился на монологе диктатора во время суда над ним на переполненном стадионе? А как именно всё было тогда у нас на стадионе, нюансы я не помню, старик!..

Оставалось надеяться на память престарелой блудницы.

— Что касается «Ривьеры», — вспоминала мама Роса, когда мы сидели с ней в баре у бассейна отеля, — то я здесь часто работала. Ты знаешь, конечно, что построена была наша «Ривьера» на деньги итало-американской мафии? Смотрел фильм «Крёстный отец-Н» с моим любимым Аль Пачино? Сам фильм снимали в Санто-Доминго, потому что с Фиделем не договорились бы, но дело происходит у нас, в Гаване...

— А что же Маркес и приехавшие журналисты? — пододвигал я её ближе к теме.

— Хорошо помню, когда приехали журналисты и был приём здесь же, вокруг бассейна. Вот там стоял стол с напитками и там, в углу, под пальмой. Звучали песни наших дореволюционных звёзд — Бени Море, Селии Крус, Ла Лупе... И пришла жена полковника Соса Бланко с дочкой. Стала просить подписать письмо в защиту полковника, мол, сам он ни в чём не виноват, выполнял приказ, пытая и расстреливая крестьян, которые поддерживали Фиделя, Камило и Че в горах. Ну, женщина она видная была, да и дочурка прелесть, куколка... Короче, подписали письмо, я ей помогала уговаривать. И Маркес подписал. Хотя нет, кажется, подписывали они уже потом, просили пересмотреть решение суда... Впрочем, какая разница? Полковника приговорили и казнили.

— Прямо на стадионе?

— А ты как думал? Не церемонились. На глазах у всех, чтобы знали! Там была целая дюжина судей, и, как только приговорили, а это было вернее, чем быка убивают на корриде-де-торос, — каждый из судей достал пистолет и выстрелил в полковника, только в голову две или три пули...

Я усомнился, что было всё именно так. Тем более что вскоре после её леденящего кровь рассказа у бассейна отеля «Ривьера», весной 1980 года, когда Фиделю надоели очередные наезды буржуазной прессы по поводу отсутствия свобод на Кубе и он решил открыть на ночь границу для желающих бежать, мама Роса эмигрировала, уплыла из Гаваны на какой-то барке в США вместе с другими так называемыми gusanos — червями.

Я специально пошёл на бокс, чтобы посидеть на трибуне среди кубинцев, представить, как всё было тогда, в январе 1959-го. И, глядя на орущих, беснующихся, но дружелюбных болельщиков, верил и не верил.

Сам Маркес во время моего краткого интервью с ним в гаванском «Доме Америк» сказал, что Куба сразу «угодила в сердце», стала любовью с первого взгляда, так и сказал: «Куба, любовь моя!», будто процитировал наш советский шлягер 60-х годов. Рассказывал о Гаване той поры — «городе контрастов», о нищих и проститутках на улицах и богатеях в клубах и ресторанах. Но ни словом не обмолвился о «Правосудии Свободы». И в своём очерке «Не приходит на ум ни один заголовок», опубликованном в журнале «Каса де лас Америкас» (1977), посвящённом тому его первому приезду в январе 1959-го, Маркес живописно, остроумно описывает Кубу, Гавану, события, людей... Но не упоминает о процессе, ради которого был приглашён.

«Произошедшее тогда на стадионе в Гаване у Габо вызвало содрогание», — вспоминал Плинио Мендоса. Проведя ещё пару дней в гаванской «Ривьере», попытавшись взять интервью у Хемингуэя, они вернулись в Каракас.

Двадцать лет спустя Маркес, будучи в СССР, рассказывал об истории создания романа «Осень Патриарха» и так вспоминал гаванское «Правосудие Свободы»:

«Я давно обдумывал книгу о диктаторе. Предполагалось, что это будет его жизнь, рассказанная им самим, когда его судят. Эту мысль подал мне суд над Сосой Бланко в Гаване. Я думаю, что сегодня такой суд уже не мог бы повториться, такого кубинская революция уже не сделала бы. Но тогда они это сделали — сделали и всё. Это произошло сразу же после революции, когда были созданы народные революционные суды. Надо было вершить революционное правосудие. Кубинская революция, наверное, единственная в истории человечества, в ходе которой народ никого не казнил, когда толпа не высыпала на улицу собственноручно вершить правосудие. Но ведь были военные преступники, и их надо было казнить по приговору народного суда, чтобы не говорили, что устраивают кровавую баню... Это было одно из самых страшных зрелищ, какое я помню. Его судили на стадионе. Он вместе с прокурором, с обвинителем, вместе со всем составом суда находился в центре стадиона. А вокруг — телетайпы американских газет и агентств, связанные прямым проводом с Соединёнными Штатами, которые транслировали всё, что там происходило. Трибуны были набиты битком, как во время боксёрских матчей за титул чемпиона мира. Вокруг стадиона продавали напитки и еду, жареное-пареное, и проститутки прогуливались взад-вперёд, предлагая себя, и их услугами пользовались... Было как на ярмарке, настоящее гулянье... Суд начался в семь вечера, а закончился в шесть утра, и обвиняемый был приговорён к смерти. Без сомнения, были доказаны все зверские преступления, которые совершил этот человек, потому что туда собрали всех оставшихся в живых и родственников убитых. Всю ночь они шли и шли. Целый парад женщин в чёрном прошёл перед нами, казалось, всё было хорошо подготовлено, но на самом деле никакого сценария не было. И всё это было страшно. Страшно, что такое могло происходить с человеческим существом. На меня та ночь произвела ошеломляющее впечатление, я сидел не шелохнувшись, не пропустил ни слова. Когда зачитывали смертный приговор, я находился напротив Бланко вместе с фотографами. На лице у него не дрогнул ни один мускул. Он стоя выслушал приговор, и лишь в тот момент, когда сказали "к смерти", у него чуть задрожали колени».

«Несмотря на потрясающее впечатление, которое произвёл этот "римский цирк", — писал Сальдивар, — Габриель и Плинио через четыре дня вернулись из Гаваны в Каракас в чудесном настроении, с готовностью внести вклад в дело кубинской революции, объявившей своей главной целью создание "нового человека" Латинской Америки».

Зимой 1983 года Рауль Кастро, брат Фиделя, нынешний президент Кубы, а тогда министр обороны, побывал в гостях у артиста Михаила Ульянова, в ту пору моего тестя. (Который, кстати, мечтал сыграть маркесовского полковника, которому никто не пишет, или «Осень Патриарха».) За ужином в квартире на Пушкинской площади, в доме, где позже открылся первый в России «Макдоналдс», мы пили ледяную водку, закусывали мясом кабана, застреленного Раулем в Завидовском правительственном заказнике, где охотился и сам Фидель, и разговаривали. Естественно, главной темой была роль маршала Жукова, которую в те годы хронически, во всех кинокартинах о войне играл по решению Министерства культуры Михаил Ульянов. Это была любимая роль Рауля, особенно в киноэпопее «Освобождение», он смотрел сериал раз десять и то и дело с восторгом повторял: «Жюкав! Живой Жюкав!» И произносил тосты за великий Советский Союз и великого Жюкава-Ульянова. Но вместо тогда уже вовсе не пьющего Михаила Александровича приходилось отдуваться мне, и усидели мы с младшим братом легендарного команданте под отменную закусочку не менее полутора литров. После пятой или седьмой, уж не помню, я стал уточнять, кто же всё-таки сдал Эрнесто Че Гевару в Боливии, да и вообще, зачем он туда отправился, зная, что никакая революция там невозможна. Я о чём-то ещё спрашивал, рассказывал о своих кубинских впечатлениях. Осведомился, не помнит ли товарищ Рауль писателя Маркеса сразу после революции, в январе 1959-го, когда тот побывал в Гаване впервые в качестве журналиста.

— Журналистов было много, — ответил Рауль, налегая на тёщины грибочки и кисло-сладкую хрустящую капустку. — Это была идея Фиделя — освещать всё, что мы делаем, ничего не скрывать, так что на десятках военных самолётов доставляли корреспондентов отовсюду, именно Габо я тогда не помню. Но Фидель его всегда обожал! Они так хохочут, когда встречаются! Габо — прекрасный рассказчик, ему веришь, даже когда рассказывает самые фантастические вещи! Пожалуй, я не назову и двух-трёх друзей, которые были бы ближе Фиделю, чем Гарсиа Маркес. С одной стороны, это объяснимо, руководитель государства всё-таки, дружить с ним в обычном понимании непросто, охрана, протокол и всё такое, а Габо иностранец, колумбиец, всемирно известный, сразу понявший и однозначно поддержавший нашу революцию...

— Сразу, с первого приезда? — пытал я.

— С первого, я в этом уверен! Он потом рассказывал, какое впечатление на него произвела Гавана и всё, что у нас происходило.

— Имеются в виду расстрелы? — уточнил я, к вящему неудовольствию присутствовавшего на ужине офицера КГБ по имени Сергей, который по-испански не понимал, но профессионально, по интонации, что ли, улавливал нить и даже нюансы разговора. — В Гаване мне рассказывали, что после революции много расстреливали.

— Мы не расстреливали, — холодно поправил меня Рауль, не выпив и поставив рюмку на стол. — Мы карали, — помолчав, тихо и жутковато выговорил: — Врагов народа и революции. И только по приговору суда. Вершилось «Правосудие Свободы».

— Но скажите, пожалуйста, компаньеро Рауль, вы помните, как 19 января 1959 года на стадионе в Гаване судили полковника Соса Бланко?

— Помню, — ответил Кастро-младший. — На совести полковника были массовые расстрелы крестьян, оказывавших нам помощь в горах Сьерра-Маэстра.

— Я слышал в Гаване много версий того, что на самом деле произошло на стадионе. Полковника приговорили к смерти. Мне говорили, что расстреливали во рву, которым окружена крепость Ла Кабанья.

Рауль промолчал. Кагэбэшник взирал на меня уничтожающе.

— А как вы думаете, почему Маркес так полюбил Кубу? Враги клевещут, вы ему хорошо платили американскими долларами. Не очень понятны, даже загадочны отношения с Кубой и Маркеса, и Кортасара... Другие латиноамериканские писатели, Варгас Льоса, например, да и почти все называют Фиделя диктатором, а Маркес с Кортасаром — души не чают. В чём же дело?

— Может быть, потому, что они умнее и талантливее? — предположил Рауль. — Мы не платили. Тем более американскими долларами, — добавил с такой брезгливой интонацией, будто говорил о каких-то слизняках. — А что сказал Кортасар?

— Кортасар, который, кстати, утверждал, что «Че Гевара на бильярдном столе кубинской революции оказался шаром большего, чем нужно, размера...». Он был уверен, как и многие, что его разлад с Фиделем возник на политической почве, что сначала он отправился делать революцию в Конго, откуда был вывезен чуть ли не на нашей советской подлодке...

Повисла пауза.

— ...Так вот Хулио Кортасар сказал, что Гавана для него — маленькая родина, что там у него больше друзей, чем в Париже, где прожил тридцать лет, что обожает встречаться с кубинской молодёжью. Что чувство любви кубинцев к родине, к революции — это не наивное чувство, основанное на лозунгах и фразёрстве, это политически осознанное чувство, присущее даже детям, которые с естественной для их возраста наивностью говорят очень справедливые вещи. Они знают о той борьбе, которую ведёт правительство, солидарны с ней и участвуют в ней. А конверты с приглашениями и рукописями «Дома Америк», которые приходят к нему в Париж, сравнивает с птицами. Которые рождаются и летят с далёкой земли, как бы говоря нам всем, что истинный мир не имеет границ и что красота и правда выше любой системы радаров и перехватчиков.

— Хорошо сказал Кортасар, — оценил Рауль Кастро. — Фидель гордится нашим «Домом Америк».

— И Маркес высказывается примерно в этом же духе. Но почему беженцы покидали Кубу — простите, я сам был свидетелем, как в 1980 году, когда в очередной раз ненадолго открыли границу, они уплывали на барках, лодках, плотах, чуть ли не на корытах и надувных матрацах, несмотря на то, что залив кишмя кишит акулами?

— Gusanos, — промолвил Рауль, густо поливая кетчупом запечённую кабанятину. — Убийцы, грабители, воры... Черви.

— Но ведь среди них были не только бандиты и гнилая интеллигенция, хотя интеллигенции много, мои знакомые поэты, художники бежали, и простые люди.

— Gusanos, — повторил Рауль с едва не угрожающим нажимом. — А Гарсиа Маркес — замечательный человек, большой писатель. Он сразу принял нашу революцию. Потому что она была народной. Потому что он сам является частью этого народа. Не важно — колумбийского, кубинского... Латиноамериканского. Это неразрывная общность, имеющая сотни составляющих. Кстати, Габо нам рассказывал, что, когда был в Москве на фестивале молодёжи, ему говорили, что он похож на армянина. Он смеялся, что вовсе не исключено, что в его жилах течёт и армянская кровь. Он как-то перечислял свои крови: испанская, французская, африканская, его отец был метис, индейская... Да дело не в этом. Дело в его всемирной отзывчивости.

— А это правда, что он благодаря своей дружбе с Фиделем освободил из тюрем Кубы сотни политических заключённых? — не унимался я, чувствуя, что чекист Сергей уже готов применить в отношении меня табельное оружие.

— У нас нет политических заключённых, — сказал Рауль Кастро, тоном давая понять, что продолжать разговор не намерен.

Через своего блистательно незаметного переводчика Рауль стал говорить Ульянову, что в «Освобождении» ему больше всего нравится тот момент, когда маршал Жуков спорит со Сталиным, который министру обороны Острова Свободы тоже очень нравился.

Уже на лестничной площадке, когда мы вышли проводить гостя, младший брат Фиделя сказал мне, чинно перейдя на «вы», хотя весь вечер называл на «ты»:

— А вообще-то не берите в голову бабьи сплетни, молодой человек. Имеет значение лишь то, что мы, а главное Фидель с Че Геварой замышляли ещё в Мексике и потом в горах Сьерра-Маэстра, когда сражались с войсками диктатора. А замышляли мы то, чтобы все были счастливы, — помолчав и как-то вдруг совершенно протрезвев, чётко, делая паузы между фразами, каждую из которых как бы нагружая памятью о двадцатипятилетней борьбе, говорил Кастро-младший. — Чтобы не было голодных и нищих. Чтобы дети учились. Чтобы все, даже никому тогда не нужные старики имели возможность бесплатно лечиться. Чтобы развивалась наука. Фидель с Эрнесто мечтали о том, чтобы учёные на Кубе изобрели лекарство от рака. Чтобы автомобили и вообще все машины и механизмы работали на солнечной энергии и энергии ветра. Космический корабль, который мог бы Долететь до Марса... И чтобы все в мире узнали, что Куба — страна не только боксёров, шахматистов, сахарного тростника, красивых девчонок, не только место жительства Хемингуэя! Тебе, как журналисту, будет интересно, — уже стоя в лифте, бросил напоследок Рауль. — Это была идея Фиделя и Че Гевары создать на Кубе крупнейшее информационное агентство, которое рассказывало бы правду в ответ на море лжи. Хотели назвать «Пренса Кубана», но аргентинец Че настоял на том, что агентство должно представлять континент. Назвали «Пренса Латина». А начинал будущий нобелевский лауреат Гарсиа Маркес. Вот такие парни работали на революцию! — донеслось уже снизу, из шахты лифта.

С молодости, ещё в Картахене и Барранкилье, когда печатался в «Эль Эральдо», и потом, особенно в Париже, где, казалось, столики в кафе помнят молодого высоченного американца, сидевшего в углу и писавшего карандашом в блокноте, Маркес мечтал взять интервью у Хемингуэя. По публикациям в газетах, журналах, радиопередачам, сообщениям информационных агентств наш герой, как и миллионы людей, следил за удивительными приключениями североамериканского писателя, охотника, рыболова, эпикурейца — ценителя и знатока напитков, женщин, корриды-де-торос и т. д. Всё, что было так или иначе связано с именем Хемингуэя, представлялось значимым и красивым — будь то новая повесть, опубликованная сразу миллионным тиражом, фоторепортаж в журнале «Life» об охотничьей экспедиции в Африку, сплетня о романе с кинозвездой, приезжавшей к нему на финку «Ла Вихия» близ Гаваны, или интервью для светской хроники, пусть даже выспреннее и ни о чём, об особенностях ловли марлина в Гольфстриме, например, или о многочисленных своих домашних кошках и котах. В компании хохмачей-интеллектуалов из «Пещеры» признаваться в этом было неуместно, там в авторитете были Фолкнер, Пруст, Борхес, Камю. Но Маркес любил Хемингуэя. И на Кубу в январе 1959 года отправлялся в том числе и с надеждой на встречу с ним.

Популярнейший поэт Кубы Гильен отговаривал Габриеля и Плинио ехать к Хемингуэю на финку «Ла Вихия», утверждая, что хоть и знаменит этот янки, и пишет неплохие вещи, но слишком высокомерен, заносчив. А их, кубинских литераторов, тем более со смуглой, как у него, Гильена, кожей, держит за людей второго сорта, если вообще за людей. Так что колумбийцев он может и не принять. Кубинского журналиста, писателя Лисандро Отеро, когда тот подошёл к нему в ресторане «Флоридита», Хем едва не нокаутировал за то, что отвлёк от работы, он там писал что-то за барной стойкой.

— У меня каждый второй, если не первый журналист спрашивает о Хемингуэе! — горячо сетовал Гильен, когда в 1979-м автор этих строк брал у него интервью в старом особняке в центре Гаваны (похожем на наш Центральный дом литераторов на Большой Никитской и Поварской улицах — Гильен и выбрал гаванский особняк после того, как выпил с советскими писателями русской водки в ЦДЛ и оставил автограф на стене «пёстрого» буфета), принадлежащем Союзу писателей и деятелей искусств Кубы. — Как будто этот американец — наша достопримечательность! Американская реклама его раздула!

— Так вы считаете, компаньеро Николас, что Хемингуэй — дутая фигура? — чуть ли не обиделся я, будучи тогда преданным поклонником Хемингуэя и собирая материал для очерков о его жизни в Гаване.

— Мне нравится его испанский антифашистский роман «По ком звонит колокол» и кое-что ещё. Но как можно кубинскую литературу сводить к Хемингуэю, этому ненадёжному элементу, жившему у нас потому, что удобно и дёшево? Это меня бесит!

— Но ведь он много сделал для пропаганды Кубы во всём мире! Как потом и другой иностранец — Маркес.

— Габо наш.

Думается, Гильен был не объективен по отношению к Хемингуэю. Возможно, в нём говорила писательская ревность. Эрнест Хемингуэй действительно много сделал для Кубы (сопоставимо с тем, что через годы сделает для Острова Свободы Маркес). В журнале «Картелес» был опубликован материал «Запоздавшее чествование»:

«Куба давно была должником Эрнеста Хемингуэя. И в прошлый понедельник долг этот был отдан. В обстановке любви и почитания в окружении более чем полутысячи кубинцев Хемингуэй отобедал. В конце обеда старый писатель обратился к морю своих поклонников с краткой, но яркой речью — образцом выступления на банкетах. Он засвидетельствовал свою вечную любовь к Кубе: "Я благодарен и взволнован этим чествованием, которое не заслужил. Я всегда считал, что писатель должен творить в уединении, а не выступать публично. Поэтому, без лишних слов, просто хочу передать медаль, полученную мною вместе с Нобелевской премией по литературе, в дар Святой Деве Каридад дель Кобре, покровительнице Кубы, которую я так люблю"».

Маркес не раз перечитывал и поучительную статью самого Хемингуэя, опубликованную в американском журнале «Look» в ответ на упорные слухи о том, будто он покидает Кубу, где его замучили назойливые посетители и суета, связанная в том числе и с работой над фильмом «Старик и море». Приведём фрагменты этой статьи (в которой Хем изменяет своему правилу никого не цитировать), потому что она, как представляется, имеет отношение и к нашему герою, к его дальнейшей жизни, уже в славе и почестях.

«"Чем больше книг читаешь, тем яснее понимаешь, что писатель должен создавать шедевры. Больше ничего не имеет для писателя никакого значения... Все эскапады в журналистику, в работу на радио, пропаганду чего бы то ни было, в написание сценариев, какими бы грандиозными ни казались, обречены на разочарование. Вкладывать в эти формы лучшее, что есть в нас, — равносильно сумасшествию, ибо таким образом мы сами же обрекаем себя на забвение. Работа эта недолговечна в силу своей природы, и поэтому мы никогда не должны посвящать себя ей..."

Эти строки принадлежат перу Сирилла О'Конноли. Они взяты мной из его книги "Неспокойная могила", которая никогда не будет иметь достаточно читателей, сколько бы она их ни имела. Посему, перечитывая... я твёрдо знаю, что больше никогда, до самой смерти не прерву работы, ради которой родился и живу, которую научился делать... Общество назойливых, шумных, по сути своей пустых людей никоим образом не возмещает потерянного времени. Есть масса способов избежать контакта с ними, и ты вынужден овладевать этими способами. Однако болтуны, алкаши, бездари, блюдолизы, фанфароны процветают!.. Я никогда больше не буду работать для кино».

Наш герой многому учился у Хемингуэя, порой буквально воспринимал его рекомендации. Например, заканчивать работу тогда, когда знаешь, что именно в рассказе, повести или романе произойдёт дальше. Или: «Первый закон писателя — никогда не писать о том, чего не знаешь. Второй — найти верную модель». Но к советам, опубликованным в журнале «Look», Маркес так и не прислушался.

...До Сан-Франсиско-де-Паула Габриель и Плинио домчали за полчаса. Мальчишки, игравшие на улице в бейсбол, указали на финку «Ла Вихия», где живёт мистер Хемингуэй. Открыл худощавый мулат. Друзья назвались, объяснили, что являются журналистами, прилетели из Колумбии по приглашению Фиделя Кастро на процесс «Правосудие Свободы» и хотели бы взять интервью у мистера Хемингуэя. Молодой человек, назвавшийся Рене, рассмотрел удостоверения, расспросил о том, какую газету представляют колумбийцы, сказал, что вообще-то Папа интервью не даёт, тем более корреспондентам никому не ведомых изданий, но просьбу передаст.

В тени ягрумы они прождали два часа. Вышел Рене, направляясь, видимо, в магазин, удивился, увидев их, сказал, что до мистера Хемингуэя, катающегося на лыжах в Сан-Вэлли в Штатах, не дозвонился, а вернётся хозяин на Кубу не ранее чем через месяц.

— Если хотите, возьмите интервью у Грегорио Фуэнтеса, капитана яхты Хемингуэя, который постоянно выходит с ним на рыбную ловлю, — смягчился Рене, получив от колумбийцев в подарок пару сигар и глотнув их виски. — Он живёт в Кохимаре.

Вечером в отеле «Ривьера», как вспоминал Плинио, читали в американских газетах интервью Хемингуэя корреспонденту Эммету Ватсону по поводу событий на Кубе:

«Восстание против Батисты — это первая революция на Кубе, которую следует действительно считать революцией. Движение Кастро вселяет большие надежды. <...> Некоторые среди приближённых Батисты были стоящими и честными людьми. Но большинство — воры, насильники, садисты, палачи. Они пытали даже детей, иногда с такой жестокостью, что им ничего не оставалось потом, как убивать своих жертв. Суды и казни, предпринятые Кастро, необходимы... Я высказываюсь за революцию Кастро, ибо она пользуется истинной поддержкой народа. Я верю в его дело».

На прощальном коктейле в «Ривьере» Плинио и Габриель познакомились с молодым, весёлым, показавшимся поначалу немного не в себе (впрочем, эйфория революции многих таковыми сделала) журналистом, критиком, поэтом, карикатуристом Самуэлем Фейхоо, как раз бравшим интервью у Хемингуэя перед самым его отъездом в Сан-Вэлли в Штаты. А о том знакомстве с Маркесом уже автору этих строк в Гаване рассказывал Самуэль Фейхоо ровно через двадцать лет, в 1979-м, в ресторане «1830» у речушки Альмендарес, отделявшей от остальной Гаваны престижный район Мирамар.

— Я увидел его во «Флоридите», подошёл, заговорили о кризисе литературы, о бейсболе, о том, почему он отказался от предложения стать членом Академии искусств и литературы США (был убеждён, что все заседания, банкеты противопоказаны литературе), о роли войны для писателя, о правде и вымысле, о детективах и порнографии, об астрономии!..

— Прошу прощения, но обо всём этом со всемирно знаменитым Хемингуэем говорили вы, компаньеро Фейхоо, в ту пору начинающий кубинский литератор? — недоверчиво спросил я уже немолодого, но порой словно уносящегося куда-то то ли ввысь, то ли вообще в прострацию поэта-исследователя, похожего чем-то на страуса.

— Он мне чуть в лоб не дал, когда я в пятый раз назвал его мистером, он требовал называть себя амиго, другом! И я читал ему стихи, свои и в собственном переводе...

— А компаньеро Гильен говорил, что Хемингуэй был зазнавшимся янки и кубинских литераторов не жаловал, — удивлялся я.

— Это Гильен, у него амбиции! А я был простым парнем, активным журналистом. И я спросил Хемингуэя: «Давно ваших вещей не выходило, что вы сейчас делаете, амиго?» Он помрачнел и так взглянул на меня исподлобья, что я не сомневался: врежет, кулак у него с мою голову! Но подумал, что удар всё же получу от классика! «Дерьмо ем!» — ответил он. Когда я рассказал о разговоре Габо, он в восторг пришёл! А потом я увидел, что именно этим он и завершил повесть «Полковнику никто не пишет»! Так что и я, Самуэль-Фейхоо, внёс лепту. Хотя, конечно, что до какого-то Фейхоо лауреатам Нобеля?

Двадцать первого января 1959 года в Национальном дворце Фидель Кастро произнёс пятичасовую обличительную речь. Он сравнивал преступления, совершённые в период диктатуры, с теми, которые были осуждены в Нюрнберге, приводил шокирующие факты, утверждал, что общенациональный опрос показал: «девяносто три процента населения Кубы одобряют суды и казни»!.. На следующий день газета «Ла Революсьон» писала, что расстрелы являются возмездием «варварам, которые насиловали детей и женщин, вырывали у людей глаза, кастрировали, жгли огнём, отрывали яички и сдирали ногти, запихивали железки в женские влагалища, отрезали пальцы — тем, чьи действия, мягко выражаясь, представляют собой ужасающую картину».

Вернувшись из Гаваны, Мендоса улетел в Колумбию. Маркес остался в Каракасе — зарабатывал деньги в журнале «Венесуэла графика», а по ночам корпел над прозой. Перечитав «Полковнику никто не пишет», сопоставив «Старика и море» с кубинской действительностью, с рыбаками из Кохимара, с мальчишками, с которыми разговаривал на улицах, Маркес вновь принялся за повесть. Мерседес была против — она считала, что художники, слишком долго работающие над одной картиной, её «записывают», она утрачивает первоначальную свежесть и вянет, как цветы.

В конце февраля Маркес получил письмо из Мехико от друга Мутиса. Тот описывал Мексику, её памятники, природу, политические свободы, вернисажи, книжные ярмарки, кинофестивали... Мутис писал, что в Мексике Габо осуществит мечту писать сценарии, по которым будут сниматься картины со звёздами. Но когда Маркес решился-таки перебираться в Мехико, пришло известие, что за левацкие взгляды, прокоммунистические, протроцкистские высказывания (на самом деле — за растрату средств на угощения и поддержку многочисленных друзей, в том числе Маркеса, из бюджета компании «Эссо», отдел рекламы в которой возглавлял) Мутис угодил в тюрьму.

В иллюстрированном журнале «Боэмия», который, как и прежде, доставляли из Гаваны, Маркес читал пространные выступления Фиделя. Тот уверял, что у кубинской национально-освободительной революции нет и никогда не будет ничего общего с «коммунистическими диктатурами СССР и Восточной Европы, держащими свои народы в застенках и утопившими в крови попытку народного восстания в Венгрии».

Почти ежедневно латиноамериканские газеты писали о Кубе. Высказывались и недоумения по поводу того, что Фидель и его молодые соратники-барбудос, захватившие власть, не повели себя так, как поступают обычно после переворота, например, как в своё время большевики в России, и не расселились в царских хоромах — в многочисленных шикарных резиденциях диктатора Батисты.

«В очень тесном помещении, приспособленном под спальню, где всюду были разбросаны книги, оружие и длинные толстые сигары, — рассказывал о встрече с Че Геварой корреспонденту одной из газет посетивший Гавану чилийский сенатор Сальвадор Альенде, врач по образованию, как и Че, — на походной раскладушке лежал голый по пояс человек в зелёно-оливковых штанах, с длинными волосами, с пронзительным взглядом огромных тёмных глаз и ингалятором в руке. Жестом он попросил меня подождать, пока справится с сильным приступом астмы. В течение нескольких минут я наблюдал за ним и видел лихорадочный блеск его глаз. Передо мной лежал скошенный жестоким недугом один из великих борцов Америки. Потом мы разговорились. Он без рисовки мне сказал, что на всём протяжении повстанческой войны астма не давала ему покоя...»

«Венесуэла графика» тем временем становилась на потребу публики всё более «порнографика». Однажды утром увидев в киоске продающийся номер со своим репортажем со съёмочной площадки, где снималось мягкое порно, Маркес понял, что ему уже неудобно представляться корреспондентом такого журнала. Дома Мерседес, его «священный крокодил», робко спрашивала, не лучше ли ему всё-таки бросить эту работу, хотя за неё и платят деньги — репутация дороже.

Ночью, когда Маркесу захотелось порвать рукопись «Полковника» и переписать заново, из Боготы позвонил Плинио, хмельной и весёлый, заявил, что их ждут великие дела. Габриель осведомился, сколько его друг выпил. Плинио ответил, что не важно, сколько, главное, с кем и за что, а пил он с мексиканцем Родриго Суаресом, которого послал Фидель создавать первое в Америке революционное информационное агентство с целью надрать буржуям жопы, расхерачить, как выразился мексиканец, со слов, видимо, самого Кастро, империалистическую монополию на информацию. Мексиканец для этого и прилетел в Колумбию, а другие полетели в Аргентину и повсюду! Этот гонец обратился к нему, Плинио Мендосе, как к одному из лучших колумбийских журналистов, с предложением возглавить агентство «Пренса Латина» и вывалил на стол кучу долларов, мол, открывай офис, деньжат подкинем, национализируем остатки банков, гостиниц, кораблей, да и всё к чёртовой матери!.. В общем, Плинио согласился возглавить агентство Фиделя и аргентинца Че Гевары, но с условием, что Габо в нём станет редактором и получать они будут одинаковую зарплату. Мексиканец согласился. За это и выпили.

Через несколько дней Плинио встречал Габриеля и Мерседес в боготинском аэропорту «Эль Дорадо». В машине, перекрикивая друг друга, строили планы на будущее и восхваляли Фиделя. Плинио говорил, что ему будет сложно, просто так Штаты не сдадут всё то, что они с Габо видели в Гаване, ведь там сотни миллионов долларов вложены и крутятся, принося барыши. Мерседес сказала, что читала в венесуэльских газетах, будто Фидель на деньги ЦРУ сделал революцию, потому что янки надоел полуграмотный диктатор допотопный Мачадо и они решили его заменить молодым, современным. Но муж, обнимая её, уверял, что всё это чушь, Фидель самостоятелен, и превосходно то, что он, судя по выступлениям, не собирается ложиться ни под США, ни под СССР.

На следующий день, впервые чувствуя себя предпринимателями, Мендоса с Маркесом сняли офис в центре Боготы, на престижной Седьмой каррере, между 17-й и 18-й улицами. Напротив располагалось модное кафе «Тампа» — в нём друзья пили кофе и проводили переговоры. Всё больше людей с разными, порой безумными идеями по поводу переустройства Колумбии и мира стали приходить к ним. Габриель с Плинио устраивали на окрестных улицах митинги в поддержку Кубы. Маркесу нравилась такая жизнь. Мечтам, фантазиям не было предела: их трудно было втиснуть в привычные измерения. Ему казалось, что в жизни нет невозможного.

— Тогда, в конце пятидесятых, в воздухе носился полёт в космос, — говорил мне в 1980 году в гаванском «Доме Америк» Марио Бенедетти, выдающийся уругвайский поэт, один из любимых поэтов Маркеса. — Было предчувствие, что мы все стоим на пороге чрезвычайных открытий, ещё немного — и будет создан новый человек, не только разумный, но и отважный, мудрый, красивый, благородный, добрый — идеальный, который спасёт планету от грядущей катастрофы! Было время поэзии — столь редкое в истории человечества. И я ждал сообщений о реальном полёте в космос почему-то именно из вашей России, не только потому, что вы уже запускали собачек Белку и Стрелку, но и потому, что в юности читал Толстого, Достоевского, Чехова... Ленина читал!..

Кубинцы зарплату не задерживали. Маркес позволил себе снять в самом центре, неподалёку от офиса квартиру с антикварной мебелью, стал покуривать сигары. 24 августа 1959 года у Мерседес родился первенец — Родриго Гарсиа Барча, в котором Габриель с радостью увидел черты не только своей красавицы-матери, но и деда-полковника.

Работа в агентстве была несложной: по телетайпу или по телефону обменивались новостями с Гаваной, принимали информацию о деятельности революционного правительства и лично Фиделя Кастро, туда отправляли наиболее интересную, с левым уклоном информацию о событиях в Колумбии.

Маркес настолько разошёлся, что в довесок к новостной информации стал высылать сокращённые варианты своих старых интервью и очерков, опубликованных ещё в газете «Эль Эспектадор». Но вскоре эйфория кончилась: с очередной пачкой долларов пришло требование предоставить публикации о Кубе в колумбийской прессе. В бочке мёда всей затеи Че Гевары под названием «Пренса Латина», или «Прела», как называли агентство в народе, это оказалось ложкой дёгтя — сама по себе Куба постепенно переставала быть информационным поводом, как прежде, да и по мере ухода революции влево газеты Колумбии публиковали кубинские материалы всё менее охотно. Финансирование из Гаваны сокращалось. Мексиканец, обещавший «всё отнять у буржуев», не объявлялся, хотя с Кубы доходили вести об успешной, но, конечно, не бескровной национализации.

В сентябре Маркес представлял «Палую листву» на Первом фестивале колумбийской книги. Она вызвала интерес. К стенду, на котором работал наш герой, даже выстроилась очередь из трёх человек за автографом. Его фотографировали, взяли интервью. Он впервые примерял шкуру писателя, раздающего автографы и позирующего перед фотокамерой. И шкура ему пришлась по душе. Мерседес гордилась мужем.

На выходные он уехал в Барранкилью, чтобы обсудить вопрос создания киношколы, о которой мечтал его друг Альваро Сепеда. Она должна была стать подобием Экспериментального кинематографического центра в Риме. За завтраком в ресторане отеля «Прадо» Альваро познакомил Габо с преуспевающим адвокатом, киноманом, который и должен был финансировать киношколу, — Альберто Агирре. Кроме кинематографа Альберто увлекался и художественной литературой и даже купил книжный магазин в центре города. Время от времени он также позволял себе тратить деньги на издание понравившихся книг.

Адвокат охотно делился соображениями. Дешёвые детективы, где всё понятно с первой страницы, его не увлекали, для него важен язык, архитектоника книги. Он прочитал повесть Маркеса об одиноком полковнике, который готовит своего петуха к бою и не получает пенсию, и она ему понравилась. Маркес поблагодарил за добрые слова. Адвокат поинтересовался, выходили ли прежде у него книги, каковы были продажи. Маркес признался, что единственную его книгу «Палая листва» в первый день купили пятеро его друзей, но больше не покупал никто. Адвокат сказал, что ему действительно понравилась повесть «Полковнику никто не пишет», он её издаст и заплатит Маркесу тысячу песо.

Агирре вытащил из кармана чековую книжку и сказал, что если Габриель возражений не имеет, то он выписывает двести песо аванса. Мутис рассмеялся, глядя на ошарашенного друга, сказал, что Габо думает, будто издеваются, не ведая, что настоящий писатель.

К 1960 году в агентстве «Пренса Латина» почувствовалось оживление, стабилизировалось финансирование. Учредитель и генеральный директор агентства аргентинец Хорхе Рикардо Масетти, приближенный к своему высокопоставленному земляку — Че Геваре, сообщил, что работой колумбийского отделения доволен и вскоре сделает предложение, от которого нельзя отказаться. Предложение поступило в сентябре, когда Масетти проездом в Рио-де-Жанейро на пару дней заглянул в Боготу.

Сидя в гостиной Маркеса и потягивая приготовленный Мерседес мате, Масетти, кинематографически эффектными манерами напоминавший своего земляка Че, говорил, что и ему лично, и Эрнесто, и самому Фиделю нравятся репортажи Габриеля о Колумбии. Остальные отделения агентства или вообще ни черта не делают, или гонят халтуру, а этого не потерпит революция. Если бы Габо знал, с какой самоотверженностью трудятся день и ночь Че с Фиделем, да все честные люди, которым не наплевать на революцию! Но Колумбия сейчас — не приоритет. Им, Мендосе с Маркесом, двум столь мощным журналистам, слишком жирно сидеть здесь, тогда как у них явная нехватка голов для тотального мозгового штурма. Короче говоря, спросил Масетти, кто из них летит в Гавану, чтобы затем открыть отделение агентства где-нибудь в Северной Америке, например, в Монреале — Гарсиа Маркес? Приказывать он не может, зная, что у Габриеля жена и маленький сын, но он нужен революции. Маркес спросил, надолго ли, и получил ответ: на столько, сколько потребуется революции. Маркес взглянул на Мерседес, она кивнула — и Маркес сказал, что согласен, полетит пока один, семью заберёт позже. Масетти допил мате и сообщил, что в гаванском аэропорту «Ранчо Бойерос» его встретит первый заместитель директора агентства, Родольфо Уолш, тоже аргентинец, как Че и он сам, и тоже писатель, автор серии полицейских детективов «Вариации в кровавых тонах». Оказалось, что Маркес пару лет назад зачитывался «Вариациями».

Укладывая рубашки в чемодан, Мерседес позволила себе заметить, что это кубинская революция с каким-то аргентинским акцентом, а он писатель. Но Маркес, целуя своего «священного крокодила», сказал, что это их общая революция, а что до писательства, то он приходит к выводу, что революция есть лучшая школа для писателя.

— Мне было семнадцать, и это было самое счастливое время! — вспоминал политобозреватель «Гранмы» Роландо Бетанкур, с которым мы в 1984 году работали над сценарием фильма «Взошла и выросла свобода». — 1960-й, 1961-й... Люди жили на площадях и улицах! Никто не работал! Было ощущение, что теперь и не надо работать! Остаётся всё окончательно отнять у капиталистов, у мафии, поделить — и все кубинцы до конца дней будут счастливы! Будут играть в шахматы, как Капабланка, боксировать, как наши чемпионы, побивавшие янки, танцевать, петь, заниматься любовью...

— Эрос революции парил над страной, как у нас в России — с лёгкой руки соратницы Ленина, посла Советского Союза Коллонтай?

— Ещё как! — отвечал Роландо, усатый кареглазый красавец, разбивший, судя по внешности и повадкам, не одну сотню сердец, зять кого-то из окружения Фиделя.

— И действительно, как говорят, проститутки давали бесплатно? — любопытствовал я.

— Даже те, к которым было не подступиться, раньше работали только с американцами за доллары! К любой подходишь и говоришь: «Пойдём?» — и она идёт в честь революции, притом не как обычно, механически, а с неподдельным, душевным оргазмом! Только они, кажется, и трудились в то время. Потом их заставили таксистками работать, выселили на остров Пинос, но это потом. А тогда, в 1960-м, кажется, никто никому не отказывал, любовью занимались в парках, скверах, на набережной Малекон, на пляжах... Потрясающее было время, все любили друг друга! Притом без презервативов, поставки из Штатов прекратились, но никто не заразился — революция!

— Вот о чём надо было в фильме рассказывать, Роландо! А мы с тобой про колхозы и интернационалистов! Скажи, а Маркеса в ту пору помнишь?

— Он жил в новой Гаване, на Рампе, в Доме медицинских работников, где размещалось агентство «Пренса Латина». Мы, студенты, завидовали им, молодым, энергичным и уже опытным журналистам. Маркес провёл в Гаване месяца три-четыре. Дружил больше с аргентинцами — Хорхе Масетти и Родольфо Уолшем, хотя и с кубинскими журналистами, он был коммуникабельным, не как потом, когда стал знаменитым. Обедали в центре, в Ведадо, тогда много было баров, ресторанчиков на авениде Рампа. Видел я его и в «Клубе Наутико Интернасиональ», членом которого, кстати, был Хемингуэй, и в «Бодегите-дель Медио», где собирались писатели и художники, и в баре на двадцать четвёртом этаже отеля «Гавана-Хилтон», переименованного революцией в «Гавана либре»...

Наш герой вспоминал, что в те месяцы в Гаване почти забыл о литературе и коллегам по агентству, вообще никому не говорил, что писатель. (Поняли бы не так, а как в нашем анекдоте: «Ты кто?» — «Пишу, прозаик». — «Про каких, на хрен, заек?..») «Сильно образованных» и «больно умных» революции не жалуют.

Отдушиной были посещения дома Родольфо Уолша и его супруги, тоже писательницы, которая познакомила Маркеса с драматургом, мастером телевизионных новелл Феликсом Б. Кайгнетом (Габо смотрел их ещё в Боготе и находил исполненными тонкого юмора и изящества).

Прочитав книгу «Палая листва» и рукописи, Феликс, человек среднего возраста и уже умудрённый опытом, говорил, подкрепляя мысли длинными рядами перечислений, что писать о детстве, отрочестве, юности — дело естественное, у Диккенса, Толстого, Золя, Бальзака, Мопассана, Горького, Твена, Фолкнера, Джойса, Андерсена, Хемингуэя и других это получалось блестяще — когда они умели абстрагироваться именно от своего детства и обобщать, то есть, опираясь на реальные события, создавать собирательные, художественные образы. Говорил, что его привлекают взгляд и стиль Габо, оригинальные даже для храбро экспериментирующих латиноамериканских прозаиков, увлекающие и как бы ненавязчиво, не дидактически, но диктующие свои законы. Предрекал тернистый, но успешный путь в литературу. Давал и конкретные профессиональные советы. Например, уделять больше внимания запахам и звукам, которые способствуют достоверности. И большему, чем в ранних рассказах, динамизму.

Потягивая на балконе ром с кока-колой и мелко колотым льдом, глядя на океан, Кайгнет говорил, что чрезвычайно важен сюжет. Нет, он не считал, что все произведения обязательно должны строиться по законам детектива, но не сомневался, что занимательность — уважение к читателю. В любом художественном тексте обязательно должно что-то случаться, происходить, двигаться куда-то. Читатели не любят долгих описаний и статичных размышлений, пусть даже глубоких и оригинальных. Должна пульсировать жизнь: вот раздался где-то выстрел (сказал Феликс, когда со стороны порта донёсся звук короткой автоматной очереди), или крикнула чайка, или героиня споткнулась, или сверкнула молния, или герой что-то увидел такое, что потом сыграет свою роль... Кайгнет (поклонник Чехова, цитировавший мысль о том, что если ружьё висит на стене в первом акте, то в третьем обязательно должно выстрелить) рекомендовал ничего не бросать — если сказал «а», то обязательно скажи «б», пусть даже не явно, а опосредованно, самой логикой развития сюжета. Но сюжет должен постоянно развиваться, всё, даже мелочи обязаны работать на сюжет. А вот в «Полковнике» у Габриеля сюжет вяловат. Взять Драйзера, того же Хемингуэя, под мощным влиянием которого — и в этом ничего плохого! — создана повесть. В «Старике и море» всё время что-то происходит: то летучие рыбки пролетают, то акулы появляются, и даже воспоминания и размышления динамичны. Надо держать читателя в напряжении, не давать расслабиться. Не советовал Феликс писать неудобными для читателя, корявыми, длинными фразами, использовать инверсию, без необходимости переставлять слова местами. Хотя, конечно, не только признавал право за писателем на свой язык, но считал это необходимым условием для настоящей литературы, которую нельзя смешивать ни с журналистикой, ни с драматургией. А у Маркеса, по мнению Кайгнета, свой язык уже отчётлив — особенно в описании мест и людей, которых он знает.

В наполненной запахами, звуками музыки, цикад и отдалённых выстрелов ночи мэтр убеждал, что нет ни одного великого произведения без юмора, что если вглядеться даже в «Одиссею» Гомера — и там замечательный юмор. Шекспир — весь на юморе, перечитываешь «Гамлета» и по полу чуть не катаешься. Пусть чёрный, какой угодно — но юмор, необходимо уметь даже в самом трагическом увидеть толику комического.

Советы драматурга пригодились Маркесу. Не все он воспринял буквально, порой, как нередко с ним бывало, ровно наоборот — взять, например, маркесовские перегруженные на первый, неискушённый взгляд сложные фразы... Но — так или иначе — пригодились.

С Антонио Нуньесом Хименесом, соратником Фиделя, президентом Академии наук Кубы, историком, писателем, мы говорили о многом — автор этих строк брал у него интервью в Гаване. Обсуждали и острую тогда, в 1979 году (а именно в конце декабря, когда советские войска входили в Афганистан, а кубинские интернационалисты сражались в Анголе, Эфиопии и по всему миру), тему выбора Кубой социалистического пути развития.

— Конечно, существовали и другие варианты, — признавал учёный. — Но путь, выбранный товарищем Фиделем Кастро, — единственно верный и единственно возможный. Хотя и, быть может, с точки зрения вечности — в бесконечной череде случайностей. У команданте — как вождя, принявшего на себя великую историческую, эпохальную ответственность за народ Кубы, — не было другого выхода! Не забуду ту апрельскую ночь в 1961-м, когда товарищи из агентства «Пренса Латина», в котором работал Гарсиа Маркес, сообщили нам о готовящемся ЦРУ США вторжении на Кубу в заливе Кочинос!..

— Получается, сами Штаты подтолкнули Кубу к СССР? — сказал я. — Ведь вначале особой любви ни к марксизму-ленинизму, ни к Советскому Союзу Фидель не испытывал. И не то, что Хрущёв на Генеральной Ассамблее ООН стучал ботинком по трибуне и демонстративно обнимался, норовил взасос поцеловать товарища Кастро, сыграло роль!

— Мы шутили, что тому, кто задумал эту операцию, надо присвоить звание героя Кубы.

— Так, может быть, это была тончайше, до микронов продуманная операция внешней разведки? — осмелился предположить я.

(Существует понятие в психологии: множественность возможных путей. На выборе как таковом — религии, социально-экономической формации, вектора развития, союзников и т. п. мы задержались недаром. Попробуем экстраполировать это на создающего себя под воздействием внешней среды и обстоятельств нашего героя.)

Кубинский бард Пабло Миланес так объяснял мне выбор Кубы:

— Никогда бы не было у нас столько любви, столько поэзии, музыки, живописи, столько нежности, щедрости, мечты, восторга, свободы! Не соверши мы революцию, не вырвись мы из-под янки, которым всё наше, кубинское, было по фигу, нас и самих бы не было... Потом, правда, подпортили картину товарищи, ни к поэзии, ни к музыке, ни к восторгу, ни собственно к революции отношения не имевшие, — хотя громче всех о ней кричавшие. Стали указывать, кого нужно нам любить, сколько раз и как... И о чём петь...

— А мне кажется, Куба после революции, была, как мы, — не знала толком, кому дать, — с ностальгической грустной улыбкой рассуждала пожилая, высланная из Гаваны на остров Пинос бывшая проститутка Леопольдина, с которой, по одной из версий, Хемингуэй писал Умницу Лил из «Островов в океане» и с которой мне порекомендовали встретиться знакомые журналисты, когда я собрался лететь на Остров Молодёжи (бывший Пинос). (На пороге 1980-х я мечтал опубликовать книгу о Кубе, наивно намереваясь рассказать в том числе и о судьбах легендарных в прошлом жриц любви.) — Куба, красивая, желанная, ты, совьетико, представить себе не можешь, со всего мира слетались, словно пчёлы на мёд, на гаванских девчонок! Но мы, вкусив революцию, обещавшую сделать нас из подстилок для янки женщинами, людьми! — выходили на площади и скандировали, размахивали плакатами: «CUBA — SI, YANQUI — NO!» Советский Союз, как настоящий мачо, особо не спрашивая и не ухаживая, овладел красавицей-мулаткой Кубой, и она, как истинная баба, уже не смогла потом без него, снова и снова хотела! А надоевшие, импотентные, как говаривал Папа, Штаты, весь мир пытавшиеся поставить раком, — кинула! Это была любовь, чико, а что может быть прекрасней любви на этом свете?

Мы о многом говорили с «Умницей Лил». Она рассказала, как сражалась плечом к плечу со всеми, когда проклятые наёмники янки пытались высадиться в заливе Кочинос, была там санитаркой и её контузило...

Но вернёмся к нашему герою. Как-то под утро, когда прокричали первые гаванские петухи, Хорхе Рикардо Масетти, Родольфо Уолшу и Гарсиа Маркесу при помощи криптографического справочника, используемого английской разведкой, удалось расшифровать часть поступившего на телетайп зашифрованного текста. Это было сообщение представителя ЦРУ в Гватемале, в котором тот подробно, с цифрами и именами, извещал Вашингтон о ходе морально-психологической и военной подготовки наёмников и заверял руководство, что к середине апреля 1961 года отряды будут полностью готовы для высадки и взятия Кубы.

Глядя на мерцающие в океане огни, Масетти торжественно произнёс, что час их пробил. И что история не простит, если они упустят свой шанс спасти революцию. План был таков. Под видом аргентинского, а акцент никуда не денешь, продавца Библий и святой воды заслать Родольфо Уолша (с горящими, как у Че, глазами, но в то же время похожего на священника) в лагерь наёмников Кэмп-Тракс. Там он должен будет пробыть несколько дней и ночей и собрать доказательную базу для всемирного разоблачения. И это будет бомба посильнее тех, что янки сбросили на Хиросиму и Нагасаки. Маркес, подумав, согласился с тем, что план Масетти неплох, но выдвинул другое предложение. Во-первых, он сам говорит без аргентинского акцента, а аргентинцы, как известно, после Че Гевары во всей Латинской Америке вызывают подозрение. Во-вторых, этот лагерь Кэмп-Тракс находится в горах Гватемалы, а он знает горы, дед с детства учил его в них ориентироваться и всё такое. В-третьих, он учился в церковно-приходской школе, знает молитвы и помнит наизусть большие куски из Писания, знает, как принять исповедь, а этот сброд наверняка пожелает исповедаться перед тем, как отправляться убивать, и сможет спеть псалмы. Учитывая всё это, в Гватемалу должен ехать не Уолш, а он, Маркес. Родольфо, разумеется, возражал.

Масетти сообщил по телефону Фиделю Кастро, что получены совершенно секретные документы чрезвычайной революционной важности, и немедленно выехал к команданте. А Маркес с Уолшем продолжили спор о том, кто из них более подходит на роль шпиона. Вспоминали похождения агента 007 Джеймса Бонда в романах Яна Флемминга «Казино "Рояль"», «Бриллианты навек», «Живи и дай умереть», «Из России с любовью»... Сильнейшим аргументом стал тот, что Родольфо не был в России, а Габриель был, как и Флемминг, побывавший в СССР в качестве корреспондента «The Times», и Маркес знаком с тонкостями работы советских спецслужб...

Утром вернулся мрачный, вымокший под дождём Масетти. Выпил три чашки кофе с ромом, закурил. Маркес спросил, как наверху отнеслись к их гениальному плану, когда выезжать и где раздобыть сутану и Библии. Масетти ответил, что Фидель, изучив расшифровку, вынес благодарность сотрудникам агентства и сказал, что этим займутся специально обученные люди из внешней разведки.

Кубинский поэт Элисео Диего в 1979 году в Гаване рассказывал автору этих строк о событиях двадцатилетней давности, в частности, о работе редакций газет и журналов, а также информационного агентства «Пренса Латина». В течение нескольких месяцев после революции сложилась спаянная группа или батальон, как они себя называли, «настоящих партийных журналистов». Одним из руководителей батальона был член компартии Кубы Элисео Санчес, успевший поучиться даже в партийной школе в Москве и сыпавший цитатами из Маркса, Энгельса и Ленина. Он и внешне походил на Ленина: низкорослый, лысый, картавый, носил, несмотря на пекло, кепку, жилетку, галстук в горошек. То и дело лукаво прищуриваясь, засунув пальцы под мышки, откинув назад голову, заразительно расхохотавшись, он выдавал что-нибудь эдакое: «Гляжу я на тебя, Габо, и думаю, вот сомневается же человек, всё не уверен, как-то робок, не зная, что великий Ленин давно снял вопросы и отбросил прочь сомнения: "Учение Маркса всесильно, потому что оно верно!"». По утрам, попивая кофе, он интересовался: «Ну, не решились ещё вступать в наши ряды коммунистической партии? Глядите, потом может и поздно быть, попутчики ведь лишь до поры нужны...» И вдруг, вскочив, выбежав на балкон, сорвав с головы кепку, как Ильич в кино, сверкая лысиной, возглашал: «Литература, журналистика должны быть партийными! Долой литераторов беспартийных!»

Писали бойцы батальона партийных журналистов плохо, не умея выбрать главного, наваливая ворох бессмысленных цитат — из Маркса, Ленина, Хосе Марти, Боливара, из речей Фиделя и Че Гевары. Писали со множеством орфографических ошибок и без знаков препинания. Глубокой ночью на пару с Родольфо исправляя ошибки, правя, а чаще переписывая тексты партийцев, в которых за цитатами и непонятными аббревиатурами, выдуманными «революционными» словечками трудно было уловить смысл, Маркес уныло вздыхал. Нельзя было не заметить, что реальные бразды правления агентством переходили от «умников-аргентинцев» к «закалённым борцам за победу коммунизма». Неистовый Элисео Санчес поучал техников, обслуживающих агентские телетайпы, что коммунизм есть высшая, против капиталистической, производительность труда добровольных, сознательных, объединённых, использующих передовую технику рабочих, тянущихся к знанию, потому что оно необходимо им для победы. Он поучал даже слепого негра преклонных годов, игравшего на банджо и просившего милостыню на улице, и корил в ответ на нищенские причитания, уверяя, Что революция уничтожит деление общества на классы, а следовательно, и всякое социальное неравенство.

Как рассказывал мне Диего, на вечеринке у одного из сотрудников агентства в Мирамаре, на Третьей авениде Маркес выпил и пел болеро, вспоминал русские цыганские романсы. Но Элисео Санчес его то и дело перекрикивал словами Ленина: «Ничего не знаю лучше "Appassionata", готов слушать её каждый день! Изумительная, нечеловеческая музыка!»

Никому, повторим, кроме Масетти и Уолша, Маркес не говорил, что пишет прозу. Но имевший «пролетарский нюх» Санчес что-то подозревал и пытался вывести Габо на откровенный разговор, «по косточкам» разбирая его журналистские, но с писательским, как всегда у Маркеса, взглядом, образно написанные материалы, иногда получавшиеся большими по объёму, чем у других. Санчес настаивал на том, чтобы было поменьше политической трескотни, побольше внимания уделялось самым простым, но живым, жизнью проверенным фактам коммунистического строительства — этот лозунг, мол, надо неустанно повторять писателям, агитаторам, пропагандистам, организаторам, а особенно писателям! Он уверял Маркеса, аргентинцев, уругвайцев, венесуэльцев, работавших в агентстве, что в обществе, основанном на власти денег, в обществе, где нищенствуют массы трудящихся и тунеядствуют горстки богачей, не может быть «свободы» реальной и действительной! Что писатель не свободен от буржуазного издателя, от буржуазной публики, которая требует порнографии в рамках и картинах, проституции в виде «дополнения» к «святому» сценическому искусству!..

Утром Маркес попросил Масетти ускорить решение вопроса с командировкой в Канаду. Хорхе сказал, что знает этих партийцев и тоже на пределе: ещё чуть-чуть — и выгонит к чёртовой матери. От них главная угроза исходит всему делу. Впрочем, Масетти не сомневался, что при малейшей возможности эти коммунисты сдуют в Штаты. Пообещал вопрос с командировкой Маркеса решить максимум через неделю.

Но вопрос решился в тот же день, к вечеру: позвонили от Че Гевары и передали, что срочно требуется открыть отделение агентства «Пренса Латина» в Нью-Йорке. Габриель посетовал на свой английский, сказал, что во франкоговорящей Канаде скорее бы освоился, но и на командировку в Штаты согласился. Спросил, нельзя ли съездить в отпуск, на что Масетти ответил, что можно, но в краткосрочный, по-революционному.

Отметить свой отъезд из Гаваны Маркес решил в ресторанчике «Бодегита-дель-медио» в нескольких шагах от Кафедральной площади, где собралось человек десять.

— Я помню тот вечер, — рассказывал мне Роландо Бетанкур. — Я сидел у стойки бара и слышал, о чём они говорили: о будущем Кубы, об альфабетизации — борьбе с неграмотностью, о волнениях мачетерос в провинции Матансас, о кино, о том, что Мэри электрошоковым лечением делает из Хемингуэя идиота... Маркес — по традиции «Бодегиты» — расписался углём на задней стене, где расписывались все звёзды, побывавшие на Кубе, — Марлен Дитрих, сам Хемингуэй незадолго до отъезда.

Улетая из Гаваны, в аэропорту «Ранчо Бойерос» Маркес увидел врезавшуюся в память сцену. Агенты госбезопасности отбирали у эмигрировавших ценности: валюту, часы, портсигары, ювелирные украшения вплоть до нательных крестов и обручальных колец. За перегородкой мужчин и женщин заставляли раздеваться догола и осматривали всюду: трудились гинекологи, проктологи и прочие специалисты. У некоторых стоматолог снимал даже золотые зубные коронки. Агенты поясняли, что этого требует революция. Пожилой профессор, жену которого также подвергли унизительному обыску и гинекологическому досмотру, возмутился, назвал их извергами хуже фашистов, а Фиделя — исчадием ада. Его увели, и на борту самолёта потом он не появился.

В Мехико Маркес прилетел, чтобы повидаться с Мутисом. И давний друг-спонсор, только освободившийся из тюрьмы «Лекумберри», показал Габо такую Мексику, какую тот видел в кино, которая, приворожив раз и навсегда, потом будет ему сниться и манить.

Альваро поведал, что здесь, в Мехико, Андре Бретон, путешествовавший в конце 30-х годов по Мексике в компании с Диего Риверой и Львом Троцким (поселившимся в Мексике), которые по-братски делили жену Риверы художницу Фриду Кало, назвал Латинскую Америку «сюрреалистическим континентом». Показывал дом Фриды в Койоакане и Троцкого — на углу Рио-Чурубуско и Виена, фрески Сикейроса и Риверы на стенах — монументальные плакаты и комиксы, Священный колодец, в который ацтеки бросали самых красивых девушек, жертвуя их богу дождя Чаку.

— Они были страстными игроками в мяч, — рассказывал Мутис, сам яростный футбольный и баскетбольный болельщик. — Каменный мяч размером с голову надо было пробросить сквозь каменное кольцо. Болельщики ставили на кон драгоценности, наложниц, города, свободу. Игра оканчивалась жертвоприношением лучшего игрока победившей команды. На верхней площадке пирамиды жертву укладывали на каменную плиту, разрезали живот, потому что ритуальным обсидиановым ножом сложно раскрыть грудную клетку, вынимали сердце победителя и поднимали вверх, к Солнцу.

Рождество и Новый, 1961 год Маркес встречал в Боготе с женой, сыном, близкими друзьями. Плинио пришёл с девушкой Марвель, которая уже утром 1 января — по совету Габо («Не женись на столичной, на дочери богача или знаменитости, бери "с первого этажа", которая будет рядом, понимающая, чуткая, с берегов нашего Карибского моря!») — превратилась в невесту.

Мерседес, перемывая за мужем вчерашнюю посуду, сказала, что Марвель ей тоже понравилась. Спросила, куда они дальше. Габриель ответил, что в Нью-Йорк, но на этот раз все втроём, и поинтересовался, рада ли она. Мерседес ответила, что для неё главное — вместе. За день до их вылета в США стало известно, что Санчес с другими «партийными журналистами» сбежал в Майами, прихватив кассу агентства.

Третьего января, в тот день, когда США разорвали отношения с Кубой (будто подгадывал наш герой), семья Гарсиа Барча — так правильно именовать Габриеля и Мерседес — прибыла в Нью-Йорк. Шёл снег, которого Мерседес, а уж тем более полуторагодовалый Родриго не видели. Первое время Мерседес испуганно молчала, вцепившись в руку мужа, среди сверкающих рекламами небоскрёбов, грохота, многоязычной толпы. Муж, к её удивлению, заговорил по-английски, его даже понимали.

Офис агентства «Пренса Латина» располагался в Рокфеллер-центре, поселились в отеле «Вебстер» рядом с Пятой авеню, неподалёку по нью-йоркским меркам, в получасе ходьбы, так что на общественном транспорте Маркес ездил редко. Да и зарплата, представлявшаяся из Гаваны солидной, в Нью-Йорке оказалась более чем скромной и не располагала к использованию транспортных средств. Как и к хождению по китайским, итальянским, греческим, японским, русским и прочим ресторанам; Мерседес отыскала самый недорогой в районе продовольственный магазинчик, так что питались дома.

Пожалуй, единственное из не самого необходимого, что позволял себе в «Большом яблоке» Маркес, это кино — смотрел не только ленты с участием Мэрилин Монро, Марлона Брандо, Одри Хепбёрн и других звёзд Голливуда, но по-настоящему открыл для себя мексиканский кинематограф, который и в США пользовался популярностью.

Он говорил Мерседес, что всё чаще снится Мексика, он чувствует, это их страна. Мерседес напоминала, что то же самое он говорил, прилетев с Кубы. Габриель признавал, Куба — это его любовь. Но Мексика — это Мексика, это кино! Маркес, по его словам, никак не видел себя в Голливуде, в то же время всё острее чувствовал, что кинематограф — его призвание. Мерседес спрашивала, что же будет с журналистикой, литературой, он отвечал, что журналистика — лучшая в мире профессия, и всё-таки это не главное, для чего он рождён. Литература — его стезя. Но литература, с начала, с первого рассказа шла как бы через кино: он видел, словно на экране, то, что должно произойти, людей, их лица, жесты, слышал голоса, смех, плач, а потом записывал, будто монтировал. Мерседес призналась, что сама об этом думала, когда читала его вещи: вот это так бы выглядело на экране, этого героя сыграл бы такой-то актёр... Маркес уверял, что ему обязательно надо попробовать себя в кино, Альваро Мутис обещал помочь, у него связи. Книгу, говорил Габриель, можно писать годами, а сценарий — месяц, в Мексике даже за пару недель пишут, но деньги-то в литературе и кино несравнимые, в кино миллионерами становятся. Мерседес спросила, что же будет с работой в агентстве Че Гевары, Маркес ответил, что, конечно, будет работать, Мексика, кино — это так, грёзы...

Во время пресс-конференции в Колумбийском университете Маркес встретил земляков-колумбийцев, преподавателей и студентов. Некоторые из них знали его как журналиста, автора нашумевшей в своё время серии очерков «Рассказ не утонувшего в море». А кое-кто, и это Маркеса поразило здесь, в США, и как автора «Палой листвы». Расспрашивали о Кубе, Фиделе, Че Геваре, о бесследно исчезнувшем в океане Камило Сьенфуэгосе, приглашали в гости и в свою университетскую библиотеку, которая отныне в его распоряжении, интересовались творческими планами... Маркес был растроган и, придя домой, сказал Мерседес, что «Нью-Йорк тоже замечательный город».

По ночам он возвращался к работе над прозой. Как ни хотелось ему вновь переделать и поджать «Полковника», усилием воли он заставил себя прекратить это безумие и, ещё раз перечитав и не поправив ни запятой, отложил в сторону. Зато активно правил «Недобрый час» — оттачивал ритм, твердя про себя фразу за фразой, сцепляя их, как вагоны поезда, и интонационно складывая в абзацы... Он решил вернуть повести первоначальное название — «Четырнадцать дней недели». Мерседес сказала, что это обращает на себя внимание, но посоветовала ещё подумать, ведь у него такие необычные и поэтичные названия: «Ева внутри своей кошки», «Глаза голубой собаки», «Тот, кто ворошит эти розы», «Набо — негритёнок, заставивший ждать ангелов»... Спросила, почему он не рассказывает ей о работе в агентстве, но он ответил, что это рутина, сплошная политика, ничего интересного.

В инаугурационной речи 20 января 1961 года президент США Джон Фицджералд Кеннеди, благодаря молодости и обаянию (на теледебатах «выглядел моложе и гораздо здоровее») с трудом, но победивший на выборах Ричарда Никсона, призвал американцев «с достоинством нести бремя долгой и неблагодарной борьбы с общими врагами человека: тиранией, бедностью, болезнями и самой войной». Он заявил: «Мои братья-американцы, не спрашивайте, что ваша страна может сделать для вас. Спрашивайте, что вы можете сделать для своей страны».

Мерседес, смотревшей трансляцию инаугурации по телевидению, Кеннеди понравился.

«Крохотный островок — агентство "Пренса Латина", детище Фиделя Кастро и Че Гевары, — был буквально окружён океаном враждебности, — писал Мендоса. — Отовсюду слышались скрежет зубовный и шипение ненависти. По телефону, звонившему каждую минуту, сыпались оскорбления, притом по-испански, смертельно обидные, касающиеся матери, жены, сестёр и всех близких женщин, а также угрозы. "Ты скажи это своей матери, козёл!" — хладнокровно отвечал Габо, если оказывался в этот момент у аппарата. Звучали и конкретные угрозы в адрес Гарсиа Маркеса и его семьи. "Слушай сюда, колумбиец! — произнёс однажды в трубку сиплый мужской голос. — У тебя жена-красавица и маленький сын. Нам известно, где вы живёте. Сына ты можешь лишиться, с жёнушкой вволю позабавимся... Уяснил, колумбиец? Ме каго эн ла лече (срал я в молоко твоей матери), пока не поздно, хватай их и вали-ка ты, карахо (член), отсюда!"».

Маркес подумывал приобрести пистолет или, по крайней мере, боевой нож. На столе рядом с печатной машинкой лежали бейсбольная бита и железный прут — на случай нападения на агентство. С детства не отличаясь физической отвагой, почти ни разу не приняв участия в обыкновенных мальчишеских драках, в Нью-Йорке зимой 1961 года Маркес мучился от постоянных угроз, напряжения и страха. В конце февраля, после очередного телефонного звонка, он запретил Мерседес выходить на улицу, а сам передвигался по городу только в светлое время и почти бегом, запутывая маршруты, озираясь, едва ли не в каждом встречном видя убийцу. Неотступно по пятам сотрудников кубинского агентства следовали агенты ФБР, это морально поддерживало — по идее, должны были вмешаться, если что, — но от страха не избавляло.

Как ни странно, Маркес открыл в те дни, а особенно ночи, что страх служит и определённым допингом. Он заканчивал начатые рассказы, повесть, обнаруживая, что верные, точные слова подбираются быстрее, чем в мирных условиях.

Тем временем в Гаване Масетти, как и обещал, уволил из агентства оставшихся никчёмных партийцев-журналистов. Но вскоре получил из Министерства труда Кубы предписание восстановить их. Масетти пытался дозвониться Че Геваре, но тот ездил по провинциям и личным примером показывал мачетерос, как надо по-революционному рубить сахарный тростник, портовым грузчикам — разгружать корабли, рыбакам — ловить рыбу, работницам табачных фабрик — скручивать сигары, учителям — учить, строителям — строить... Прочитав как-то в кубинской прессе репортаж о деятельности Че, Мерседес с улыбкой высказала удивление, что этот герой революции не заезжает в роддома. Здесь пишут, что он хочет вообще отменить деньги как пережиток, сказала она мужу. И ещё она читала в американских газетах, как на заседании Совета министров кто-то задал вопрос: «Есть ли у нас настоящие экономисты?» В ответ — тишина. Все посмотрели на Че Гевару. А он делал пометки в блокноте, возможно, писал стихи, и ему послышалось: «Есть ли у нас настоящие коммунисты?» «Есть», — поднял руку Че. «Значит, Че Гевара и будет главой Центробанка!» — было принято единогласное решение. (Когда кубинская делегация приехала на родину Че Гевары к его родителям рассказать об успехах сына, отец, услышав, что Эрнесто назначен на эту должность, не мог поверить, а потом грустно заметил: «Я-то надеялся, у вас серьёзно. Ну, тогда пи...ц вашему банку».)

По сложившейся традиции, Мерседес за ужином (когда удавалось вместе поужинать) пересказывала мужу содержание газетных публикаций, не относящихся к политике, которой Маркес был пресыщен. Рассказала, что Че взял в одно из своих министерств бездомного бесхвостого пса, которого назвал Муралья, и тот посещает заседание коллегии министерства, как и любой из её членов, — лежит в ногах у Че Гевары, требуя, чтобы его гладили. Че со всеми бездомными собаками в округе дружит, кормит их, они ходят за ним следом, как телохранители, а живодёрам он велел их не трогать.

Генеральный директор агентства «Пренса Латина» Масетти отказался выполнить распоряжение Министерства труда. Тогда коммунисты с отрядом вооружённых «милисианос» (милиционеров) ворвались в помещение агентства, вышвырнули ненадёжную, мечущуюся, гнилую интеллигенцию и заняли кабинеты. Убедившись в том, что захват произошёл с ведома Фиделя, не найдя поддержки у Че, Масетти, Уолш и с ними ещё несколько первоклассных журналистов из стран Южной Америки направили лидеру кубинской революции заявления об отставке.

Тринадцатого марта 1961 года в качестве аккредитованного журналиста Маркес слушал в Белом доме речь президента США Кеннеди, в которой тот объявил о создании антикубинского «Союза ради прогресса». «Пластырем, перекрывающим путь свежему вольному ветру кубинской революции», назовёт этот «Союз» писатель Варгас Льоса.

Детальную информацию о том, что собой представляет Джон Кеннеди, как бы его фамильный психологический портрет (дед, отец, разбогатевшие в том числе и на бутлегерстве во время сухого закона, сам Джон служил в военно-морском флоте на Тихом океане, во время Второй мировой войны был тяжело ранен и дважды награждён за отвагу, самый молодой президент в истории США...), а также точную информацию о намерениях Кеннеди Фидель Кастро получил из нью-йоркского отделения агентства «Пренса Латина» прежде, чем от своей внешней разведки и посольства Кубы в США.

Четвёртого апреля 1961 года Совет национальной безопасности под председательством президента Кеннеди принял решение о подготовке операции «Плуто» по вторжению на Кубу. Группа вторжения должна была продержаться 72 часа, после чего вторгались главные силы — американские войска. Корабли Атлантического флота США с авиацией и морской пехотой заранее были сосредоточены у острова. 12 апреля 1961 года Кеннеди, уже дав разрешение на операцию, заявил на пресс-конференции: «Вооружённые силы США ни при каких обстоятельствах не начнут интервенцию на Кубу». (Не исключено, что на психическое состояние президента повлияла информация о том, что в тот день Юрий Гагарин, крикнув «Поехали!» впервые в истории полетел в космос.)

Сама высадка сил вторжения в заливе Кочинос (в переводе «Залив Свиней», что, по словам Фиделя, весьма символично) началась в час ночи 17 апреля. Рано утром в офисе агентства «Пренса Латина» прошёл по телетайпу текст обращения Фиделя Кастро ко всем прогрессивным и честным организациям с просьбой поддержать Кубу, выступить против интервенции. Маркес размножал и направлял текст в правительства, парламентариям, руководителям профсоюзов, творческих объединений, ректорам университетов, в информационные агентства, в редакции газет, журналов, в студии радио и телевидения — прежде всего, конечно, своим знакомым в Колумбии, Венесуэле, Перу, Мексике, а потом всем, всем, всем! Он больше суток не отходил от телетайпа.

Почти сразу же наёмники, которым американцы обещали лёгкую победоносную прогулку по острову, наткнулись на ожесточённое сопротивление. Кубинская авиация (не без помощи советских инструкторов) господствовала в воздухе, отсекая высадившихся от подвоза боеприпасов и подкреплений, а подтянувшимся к бухте основным силам революционной армии понадобилось всего 72 часа для полного разгрома интервентов. Более тысячи человек было взято в плен и почти все они заявили, что их обмануло ЦРУ. Всенародного восстания против Кастро, в неизбежности которого уверяли президента Кеннеди руководители ЦРУ, не произошло. Решившись на последнюю попытку спасти ситуацию, президент Кеннеди разрешил использовать американские истребители с авианосца «Эссекс» для прикрытия с воздуха новой атаки. Но из-за несогласованности и В-26 прошли над местом боя за час до назначенного времени и были сбиты.

Вскоре после победы Фидель лично предложил Масетти брать интервью, а точнее, вести в прямом эфире допросы пленных наёмников. Масетти согласился — миллионы латиноамериканцев не отрывались от телеэкранов в течение нескольких вечеров.

«Нас обманули! — звучало лейтмотивом. — Нам внушили, что Куба только и ждёт минуты, чтобы сбросить ненавистного Фиделя, что ЦРУ всё подготовило, и Штаты...»

Хорхе Рикардо Масетти оставался одним из немногих друзей, единомышленников и соратников Че Гевары. Пытался настроить на революцию Фронт национального освобождения Алжира. Разрабатывал операцию «Сегундо Сомбра», целью которой были организация партизанской войны и совершение революции в Аргентине, в Перу — по тайному «Андскому проекту», разработанному Че. Группа получила название Народной партизанской армии (НПА). Масетти взял себе псевдоним «Командир Сегундо» в честь гаучо Сегундо Сомбры, главного героя аргентинского народного эпического повествования «Дон Сегундо Сомбра». Че в качестве «почетного члена» НПА выбрал псевдоним «Мартин Фьерро» — по названию поэмы Эрнандеса, также превратившейся в эпос. В апреле 1964 года партизанская кампания Масетти завершилась, не начавшись: часть партизан была расстреляна аргентинскими жандармами, несколько человек сброшены со скалы, трое заблудились и умерли от голода. Родольфо Уолш, коллега и друг Маркеса и Масетти, написал: «Масетти так и не объявился. Он просто исчез в джунглях, в дожде и во времени. В каком-то неведомом месте труп командира Сегундо держит в руках ржавое оружие. Когда он погиб, ему было тридцать пять лет».

Шестнадцатого июня 2009-го, в день пятидесятилетнего юбилея кубинского агентства «Пренса Латина», в официальных хрониках отмечалось, что «у истоков его в 1959 году стояли легендарный революционер Эрнесто Че Гевара, аргентинский журналист Хорхе Масетти и знаменитый писатель, лауреат Нобелевской премии по литературе Габриель Гарсиа Маркес. На церемонии, посвящённой юбилею, агентство "Пренса Латина" было награждено почётным дипломом за подписью кубинского лидера Рауля Кастро. Директор агентства Франсиско Гонсалес сказал, что "Пренса Латина" возникло в тяжёлый период вскоре после революции на Кубе в противовес засилью американских СМИ, которые манипулировали информацией в Латинской Америке...»

...Вскоре Плинио Мендоса подал заявление об отставке. 25 мая 1961 года примеру друга последовал и Маркес, хотя оставался без средств, без жилья, с женой и ребёнком на руках. Безропотная жена спросила, что им теперь делать, и, получив ответ, что надо ехать в Мексику, вздохнув, принялась укладывать чемодан.

Прилетевший в Нью-Йорк Плинио советовал Маркесу потребовать у нового руководства «Прелы» выходное пособие. Не веря в успех, Маркес отправил в Гавану запрос по поводу денег или хотя бы авиабилетов до Мехико для двух взрослых и ребёнка. Ему порекомендовали обратиться по этому вопросу в колумбийское отделение агентства, то есть к уволенному Мендосе.

Мне в Гаване журналисты со стажем рассказывали, что Маркеса сочли чуть ли не gusano, червём, предателем. Мол, пусть в угоду писательскому творчеству, но изменил революции, бросив «Прелу» в трудную минуту. Кстати, и Рауль Кастро мне намекал на это (он вообще к Маркесу был не столь расположен, как его старший брат).

В середине июня 1961 года семья тронулась в долгий путь «на перекладных» — на автобусах с пересадками в Новый Орлеан, куда Плинио пообещал прислать хоть какие-то деньги. Недолго Маркес радовался пребыванию в стране Фолкнера. Жирный, лоснящийся от пота негр, сидевший у водопроводной колонки возле автобусной станции в Атланте, угрожающе процедил сквозь зубы: «Only for whites!» Мерседес попросила набрать воды ребёнку, но негр повторил, что только для белых, а «для остального сброда вода за сортиром». В Алабаме огненно-рыжий бородатый мордоворот, высунувшись из окошка джипа, оценивающе оглядев Мерседес, сказал: «Жена? Неплохие сиськи. Да и ножки. Отсосёт — дам пять баксов». В Монтгомери никто не согласился сдать им комнату, так что ночевать с ребёнком пришлось на газоне. На рассвете подъехала полиция, лежащего Маркеса пнули ногой. Мерседес с трудом держалась, чтобы не расплакаться. Да и самому главе бедного семейства впору было плакать. Но внутренний голос — хрипловатым тембром деда-полковника — твердил: «Не сдавайся! Не сдавайся! Не сдавайся!»

В Новый Орлеан приехали поздно вечером, попытались устроиться в дешёвую гостиницу, но их не пустили, и они заночевали в зловонной ночлежке для «перемещённых лиц» — чёрных и мексиканцев, расположенной у городской выгребной ямы. Ночь была жаркой, душной. Мерседес с сыном заснули, а Маркесу зловоние спать не давало.

Нам, студентам, в Гаване он говорил: «Есть книги вовсе без запахов, и от этого, может быть, они не становятся менее значимыми. Но я в какой-то момент понял, что запахи — это важно, запах может изменить всю картину, восприятие окружающей действительности. Вот пахнуло морской утренней свежестью — и ты опять мечтаешь, творишь. Вот прошла мимо благоухающая женщина — и хочется куда-то идти, ехать, плыть. Вот донёсся запах гнили, тлена — и всё мрачнеет, насыщается какой-то тлетворной безысходностью...»

Пожалуй, ни у кого из классиков нет такой пахучей прозы. У Маркеса запахи не только играют важную роль, являются изобразительным средством, погружают читателя в атмосферу, но оживают и творят чудеса. Из романа «Сто лет одиночества»:

«Мелькиадес нечаянно разбил пузырёк с хлорной ртутью.

— Это запах дьявола, — сказала она.

— Совсем нет, — возразил Мелькиадес. — Установлено, что дьяволу присущи серные запахи, а тут всего лишь чуточку сулемы...» «...Он всю ночь искал её, всю ночь чудился ему запах дыма, который исходил от её подмышек: этот запах, казалось, впитался в его тело... запах был повсюду, такой же неуловимый и в то же время определённый, как тот, что теперь он постоянно носил в себе». «В постели лежала молоденькая мулатка. Она была совсем голая, и груди её напоминали собачьи сосцы. До Аурелиано здесь побывало шестьдесят три мужчины. Воздух, пропущенный через столько пар лёгких и насыщенный запахом пота и вздохами, стал густым, как грязь», «...он отчалил от скалистых берегов печали и встретил Ремедиос, обратившуюся в бескрайнюю топь, пахнущую грубым животным и свежевыглаженным бельём». «Мужчины, искушённые в любовных муках, познавшие любовь во всех странах мира, утверждали, что им никогда не доводилось испытывать волнение, подобное тому, которое рождал в них природный запах Ремедиос Прекрасной. <...> Чужеземцы, которые прибежали на шум из столовой и поспешили унести труп, заметили, что кожа его источает ошеломляющий запах Ремедиос. Этот запах прочно вошёл в тело покойного, и даже из трещины в его черепе вместо крови сочилась амбра, насыщенная тем же таинственным ароматом; и тут всем стало ясно, что запах Ремедиос Прекрасной продолжает терзать мужчин даже и после смерти, пока кости их не обратятся в прах». «Как только он вошёл, в нос ему сразу ударило зловоние от горшков — они стояли на полу и были неоднократно использованы по назначению...»

...От зловония Мерседес проснулась. Вышли с малышом на улицу и сели на скамейку в скверике, не заметив таблички у входа: «Четвероногим домашним питомцам, неграм, мексиканцам и кубинцам вход воспрещён!» Прижимая к груди вновь уснувшего сына, Мерседес молча смотрела на брезжащий над морем рассвет. И наш герой молчал.

А утро было солнечным, чистым, радостным. Тем более что на главпочтамте Нового Орлеана Маркес получил целых сто пятьдесят долларов, присланных верным другом Плинио. Решили шикануть — пошли во французский ресторан «Ле Вье Карре».

За столиком Маркес обещал жене, что не повторится никогда такого, как в Атланте, где её хотели купить, как в Алабаме и здесь, в этой вонючей ночлежке, где они совсем опустились на дно. Обещал, что будут жить в лучших отелях, обедать в шикарных ресторанах. Обещал, накрыв рукой руку жены, а другой погладив по голове сидящего рядом в детском стульчике сынишку Родриго, — завоевать мир.

«Я всегда знал, — пишет Плинио Мендоса в книге «Те времена с Габо», — что Гарсиа Маркес умеет справляться с трудностями, возникающими в жизни. Во всяком случае лучше, чем со славой. Испытание "огнём и водой" Габо проходил более стойко и мужественно, чем "медными трубами". Унижения, лишения, удары судьбы ему всегда шли только на пользу, он закалялся и крепчал. В конечном счёте и его необыкновенный, фантастический писательский успех обусловлен именно этой борьбой с обстоятельствами, с жизненными трудностями, борьбой напряжённой, мужественной и азартной».

Предыдущая страница К оглавлению Следующая страница


Яндекс.Метрика Главная Обратная связь Ссылки

© 2024 Гарсиа Маркес.
При заимствовании информации с сайта ссылка на источник обязательна.